Персональная героиня

Её щека остаётся столь же красной, напоминая о его грубости — Лия осторожно касается лица и отдергивает руку, когда за окном рычит дикий, никому не подвластный гром, а молнии остаются холодным светом в грозовом полумраке. Она помнила, как уснула под колыбельную моря, под тихую песнь серебряных звёзд и шёпот вечно испуганных деревьев — они изредка протяжно вскрикивали, когда тени ломали им ветви — а хрупкая одинокая луна малодушно пряталась под покровом пушистых облаков. Помнила, как проснулась посреди ночи от тяжелого душного кошмара и долго не могла вновь задышать спокойно, ощущая грубые касания на лике своём. Её непослушное живое огенное лето застывает рыжей недвижимой осенью, когда девушка собирает волосы в замысловатый плетенный пучок. Лия с соленным, словно пришедшим с моря сомнением оглядывает отражение — само стекло ей кажется чуть изломанным и не правильным, и глаза в холодном вывернутом до неприличия зеркале глаза её безмолвно замирает — вечный огонь и тонкая светлая любовь к жизни застывает мудрым изумрудом, а чувстват на хрупкой поверхности оборачиваются лишь изящными масками — собранная и серьёзная она самой себе кажется до нельзя чужой и поломанной. Ночь темнотой растекается по замку, сглаживает углы и скрывает контуры — всё теряется, расплывается и ломается на грани добра и зла — он остаётся всего лишь призрачным силуэтом в чужой, но принадлежащей ему же спальне и видит метания печального холодного моря сквозь тонкое оконное окно, рассматривает светлую спящую фигурку — вспоминает горящее и до безумия живое и свободное выражение её глаз, когда ударил он её, и звонкая пощёчина даже в вязкой тьме, казалось, оставалось красным следом на щеке девичьей. Адес с изощрённым интересом касается серебрянно-каштановой от ночного света мягкой пряди нежной и спокойной во сне Лии, что невинно приоткрыв ротик, напоминала красивую куколку, а после берёт в руки раскрытую книгу на прикроватной тумбочке — тонкие страницы безмолвно шелестят, рассказывая давно написанную Гофманом странную, тёмную и неподвластную канонам сказку. В поместье многое теряло истинное значение, оступаясь и путаясь в кружевной паутине, из которой никто никогда не выбирался и в которой можно было лишь задохнуться — и Адес с лукавым любопытством наблюдал за Офелией, что отчаянно стремились к свету, наивно любя обманчиво уютную темноту и долгие песни печального ливня — за Офелией, в которой на веки останутся тени замка рваными шрамами — его не было, когда гордая девчонка то ли поранилась из-за собственной глупости, то ли едва не пожелала лишить себя жизни, что так любила — и он касался спорящих с синеватыми венами на её запястьях шрамов незаживших, очерчивал алые линии судьбы на тонкой кожи девушки и с научным интересом вновь оглядывал её, цинично расценивал — знал, что она боялась обмануться слишком красивой для монстра внешностью и потерять себя на границе камня и моря, стать невольно сгубленной собственными сердцем душой — отчего становилась почти идеальным экспериментом. Теодор не расслышал испуганное слово, слетевшее с её губ, и вновь коснулся пахнущим светлым летом и нежным маем волос, внимательно рассматривая личико с слабовьющимися прядками, с тёмным веером ресниц — и дремающая, не до конца пробужденная девушка путается в тяжёлых кошмарах и обманчивой, лукавой реальности, когда вновь отдаёт себя сонному острому месяцу. Она устало кидает лёгкую блузу с откровенным вырезом в сторону и садится на пол, теряя золотую серёжку в пушистом густом ворсе ковра под очередной крик грома о пропавшей белоснежной молнии — ловит себя в очередном зеркале и почти пугается незнакомки по ту сторону мёртвой застывшей глади, тени вновь и вновь оплетают щиколотки и запястья, остаются чернеющими оковами, и у неё не хватает сил поправить спавшую лямку ночной сорочки — и море играет пенной на скалистом берегу трагичную мелодию в память об облике её — Лия не слышит, как деревья в саду зовут её к себе, обещая вечность в юных тонких листьях нежной весны. Небо не успевает бесповоротно потемнеть, и слабый затихающий свет кажется комично обманчивым — размазано серые тучи грозовые окрашиваются то в электрический белый, то в холодно фиолетовый — Офелия не боится истошных криков и подходит к окну, касаясь тонких занавесок, что уставшим белым парусом утерянного корабля предстоют пред ней под касаниями ветра — молния ударяет по испуганным волнам, разбивая хрупкую морскую гладь, совсем близко от поместья. Лия накидывает на плечи лёгкий халатик и, оборачиваясь вору подобно, бежит по тёмному и гулкому коридору, замирая от рычания близкого грома и стука каблучков о пол каменный — в изящных настенных подсвечниках трепещет пламя, то догорая, то лишь больше разгораясь и пугаясь вертких теней — девушка хочет коснуться горячего воска и огня, почувствовать себя живой и протягивает руку к изящным трём свечам, когда Теодор грубо притягивает её к себе — не даёт потеряться среди тягучего почти жидкого воска для статуй. Адес крепко держит вызывающуюся пленницу — обреченная Пур лишь качает головой и чуть слышно шепчет, вновь смотря на подсвечник и слабое пламя, а потом вскрикивает, когда пальцами гасит он огонь — в коридоре темнеет всё, и Лия окончательно теряется, чувствуя, что больше не может верить собственной памяти, что каждое событие в чертовом замке ощущается тяжёлым молоком, до безумия реалистичным наваждением, а правда рассыпается и ломается, остаётся сухим песком, что оживляет лишь коварное вечное море. Когда девушка вновь открывает глаза, то за окном солнце устало соревнуется с тёмными грозовыми тучами, окрашивая небо в голубой, а после прячась за тяжёлым покрывалом туч, когда оглушительно рычит гром и отпускает электрическую белую молнию в бунтующие, юное от грозы море — вспоминает, что в Париже никогда не было подобных бурь, подходит к стеклу, ощущая болезненную пустоту, небрежно касается тонкого невесомого тюля и рискует сгореть живой. Гром вторит её мыслям, предупреждает и цинично смеётся над её тягучим, пахнущим морем и вишнями сумашествием — события и реали теряются в небрежных ассоциациях — и только дождь мог смыть с Лии отчаянные мысли. Теодор поднимает на только вошедшую девушку тягучий взгляд, под которым Пур лишь увереннее задирает подбородок, смотря на него с насмешливой надменностью, скрывая страх сойти с ума — тени забавно касаются девичьего стана, оставаясь призрачными лентами на бледных запястьях и искусным кружевом на светло-розовом низе платья. — Присядь сюда, моя девочка. Наверное, он был бы разочарован, если бы Офелия не ответила очередной колкостью и обманчиво храбрым взглядом — в саду замолкли испуганные дикой кошкой рычащего яблони и вишни, чувствуя её смелость — своенравную и непокорную. Она делает один маленький шаг назад, лишь больше отдаляясь от него, чтобы Адес ненароком не заметил книги в её руках — длинные статьи с заковыристыми названиями и витиеватыми психиатрическими терминами, но с отголоском подлинного Теодора — белая неживая молния серебрит её рыжие волосы и всю фигурку. — Почему ты никак не хочешь понять — чем приказ отличается от просьбы, а, моя девочка? — Я не ваша девочка. И никогда ей не буду. Лия сжимает кулачки под рокот неподвластного грома — на далёком Олимпе, быть может, вьют именно её причудливую судьбу, в которую никогда не поверит она, ведь кровью или вином в стакане его разливался гранатовый сок. — Знаешь, мне даже нравится твоя непокорность, — его книга трепещет и затихает, когда спокойно подходят Теодор к девушке, чуть наклоняясь и вынимая из её плетенного низкого пучка тонкие острые шпильки, — а вот это тебе ни к чему, дорогая Офелия. Боюсь, что ты не успеешь вовремя остановиться, меня не окажется рядом, и ты просто так пропадёшь. Невинная душа. Он смеётся в унисон с громом, не давая Лии вырваться и расплетая её присмиренные косы, ненароком возвращая буйное злато-огненное лето, а после касается губами мягких, пахнущих благородной розой волос, что спадают изящными волнами — сама девушка меняется в его руках, и лишь отчаянная ненависть не даёт ей потерять саму себя — даёт силы бороться со всеми его лукавыми уловками и искушениями. — Но всё же ты можешь молчать и язвить, сколько пожелает твоя душу. Но ответь себе — разве не глупо сопротивляться, когда несколько твоих слов и одна подпись, ничтожно малое обязательство? — Просто скажи мне «да»… — Ни-ког-да. Она шепчет, но затихает даже гроза в ожидании её ответа Лии — вопреки девичьем мыслям Адес не отпускает её, лишь настойчиво усаживает в глубокое кресло — из рамы с картины на девушку с сочувствием в нежном карем золоте взгляда на девушку смотрит златовласая незнакомка — что жалеет её и обещает что-то невыразимо приятное после осыпанной лепестками алых роз смерти, но Офелия до дрожи в руках боится холодной улыбчивой смерти и её медовых обещаний, в тысячный раз обещая себе жизнь и забыть о проклятом крае. Теодор почти разочарованно улыбается ей, наматывая на палец прядь волос и чувствуя в каждом её вдохе горящее, сжигающее всё желание жить. — В таком случае наше веселие закончится, лишь когда придёт смерть за одним из нас, моя дорогая. Жаль, ведь ты так юна и невина. Её ловят тени — накидывают тёмное незримое кружево на плечи и шепчут его слова вместо эха, верткими змейками сползают по её рукам или же ползут к ней, оставаясь чёрными линиями судьбы на нежном платьице. — Неужели твоё правосудие стоит жизни? Ах, чуть не забыл, ведь оно не станет, потому что без моего разрешения ты никогда не выберешься из поместья, а разговаривать тебе здесь не с кем. Как видишь, солнышко, твоё правосудие не восторжествует, а ты кончишь дарованную тебе жизнь в моём обществе, брыкаясь и язвя. Чудесная перспектива, не правда ли? Он садится на корточки пред упавшей, брошенной девушкой и задумчиво касается большим пальцем щеки с россыпью рыжих созвездий-веснушек, а потом смеётся, видя, как малодушно вздрагивает Лия, чуть было не обнимая себя руками, но одумываясь вовремя. — Ты хоть влюбилась, а, Офелия? Или всё, что от тебя останется, это идеальные оценки? Умереть за воздух — какая глупость, когда ты могла иметь всё. Адес помнит, как легко было управлять влюблённой в него Сандрой — помнит этот чудной туман в девичьих глазах и немного жалеет, что наивная Пур оказалась не такой любительницей приторных сказок. — А ведь я могу показать тебе — что значит любить… — Монстр предлагает научить любить. Лучше я умру, чем когда-нибудь полюблю чудовище. Адес в насмешку оставляет ей горящий поцелуй на ладони и уходит, оставляя Офелия среди тысячи историй, что тихо шепчут о конце — и Лия невольно ощущает всю ту ярость, что охватила её, когда на неё поднял руку Теодор, вспоминает об одинокой деревеньке. Она касается щеки, на которой розой горит его прикосновения, и ждёт, когда по обыкновенный Адес в своём кабинете станет писать или изучать статьи, и никто не остановит её — мрамор его витиеватой лестницы ощущается альпийским снегом под девичьими босыми ступнями, Лия старается не дышать и чувствует, как ладони становятся влажными от волнения, надеется, что с гулким эхом не упадут на мрамор лодочки. О её побеге знают лишь тени, что послушными лентами вьются вокруг Адеса и повинуются ему — но ей уже всё равно, ведь стоит девушке закрыть глаза, как вновь смотрит на неё сочувствующе златовласая добрая красавица. Офелия смело ступает на влажную, покорную, потемневшую от влаги траву и бросила в пасть морщинистым скалам ненавистный дар похитителя, вздрагивая от близким ударов дикого грома, что рычал на неё и буйствовал, волнуя прежде ласковое лазурью море вдруг жестокое и опасное — и бежала к чудесным высоким деревьям беззащитным Лия, не оглядываясь на потемневшие воды. Яблони испуганно качали цветущими верхушками, а точеные кружевные вишни пытались обречённо скрыть её от вечных незаметных теней и истошно кричали в догонку беглянке, когда те ломали им ветви и шептали проклятия, напоминая, кому должны подчиняться деревья прóклятого замка, и девушка боялась упасть, потому что сердце билось слишком громко, замирая от побелквщего на мгновение мира, а размякшая от летнего, но до безумия ледяного ливня земля с бездейственным сожалением останавливала её, редкая ежевика оставляла ей в награду алые маковые полосы по всему телу, и край негодовал, подчиняясь воле Адеса. Первый раз Лия упала, даже не думая, что не сможет подняться, не смотрела она на расцарапанные и испачканные руки, не обращала внимания на ничтожную открывшуюся рану и на красную змейку, что линией судьбы связывала её на века с этим местом — лишь вытерла слезы… И поднялась — подгоняемая яростным рычанием и хлестким холодом. Она бежала долго, не смея оглянуться на каменную клетку свою, искала глазами не забытые огоньки и не смела закричать оглушающая на досаждающую ей грозную грозу — ведь мнимая свобода пахла грозовым напряжённым воздухом и мокрыми листьями, травами и деревьями, растениями. Второй раз упала Офелия, когда нечаянно оступились, не заметив по-змеинному изворотливый ручеёк, чувствуя, как, не скрываясь, подкрадывается к ней холод — сероватые от ливня воды звонкие шипели, говоря о чудесах поместья, но девушка не слушала и несколько раз старалась подняться, но несильное течение лишь сбивала с ног уставшую Лию — она же все-таки вновь встала на ноги и не шелохнулась, когда зарокотал по-кошачьи гром, а молния ударила близ неё, чуть освещая далёкую, скрытую ото всех деревеньку электрическим фиолетовым светом — а после весь мир побелен, и девушка вновь почувствовала очередные дождевые капли солёные. Третий раз она упала, не выдержав рычания дикой кошки и побелевшего от ослепляющей молнии — натыкается на куст острой, как стекло его окон, куст ежевики и чувствует, как стекает по запястьям тёплая маковая кровь — девушка отчаянно вскрикивает, стараясь не смотреть на рассечённые ладони и совладать с глупым, наивным и до безумия пугливым сердцем — чувствует противный, липкий туман и пока небольшое головокружение. С каждым падением встать всё сложнее. Но Офелия упрямо бежит, изредка касается высокого вереска в неспокойном травяном поле и всё чаще оступается, не падая лишь чудом — тени оплетают девичьи щиколотки, подзывают ловких травяных змеек и вынуждают её уступить — вынуждают сломаться, но вновь терпят крах — и гром смеётся над мрачным абсурдности переломанной реальности. Девушка теряется в вересковых волнах и закрывает глаза, обречённо выдыхает — раздражённый её бесстрашной глупостью Теодор подхватывает обессилевшую Офелию, замечая в гулкой темноте кровь на её руках и платье — уже и не сопротивляется она, горько улыбаясь и теряя сознание. Кап-кап-кап. Капли засыпающего дождя тихо-тихо разбиваюются о холодный каменный пол старинной темницы — она даже не удивляется, не разглядывает грозное сырое место и с отчужденным любопытством рассматривая искусно перевязанные ладони и запястья, а после смеётся — и непосредственное эхо подхватывает её горький, кислый, чуть истеричный и обречённый смех. Адес не удивляется, когда кидает на него лишь один растерянный взгляд Лия и совершенно не боится крыс, что вылезают и рассматривают её, скалы противный выпирающие зубы. — Вы всем своим пленницам заботливо раны обрабатываете? Он ничего ей не отвечает, хмурясь — что-то в облике девушке, её взгляде или наклоне головы странно меняется. Быть может, это всего лишь парадокс — такая благородная, в красивом платье Офелия казалась парадоксальным призраком, разгоряченного ума видением или изощрённым миражом в сырой, укутанной тёмным мхом темнице серди ожесточённых крыс — в испачканной одежде она напоминала невинную девушку, окрещенную духом злым ведьмой, и приговорённой к опасному жестокому непокорному огню в Средневековье. — Знаете, вы можете отправить меня даже к чертовому вампиру, к своим теням или мертвецам, но я всё равно буду вас ненавидеть. И сбегу, а вы не сможете меня догнать. Не сможете догнать на своих этих тёмных крыльях! Не сможете, не сможете, не сможете! Криком истошным пугает Пур его, а потом внезапно падает на мёртвый жёсткий камень. Теодор осторожно убирает рыжие, промокшие пряди с её уставшего лика и касается тьма, обжигаясь — ещё пытается что-то сказать Офелия, черпающая силы в бреду, но он не слушает её и в который раз за роковую грозовую ночь подхватывает её на руки — только теперь почти умирающую.