Ему я тебя не отдам...

Холодно... Игла дрожжит, обхватив себя руками, кутается в чужую куртку, что пусть и совсем слабо, но согревает, еле слышно всхлипывает. Холодно... Тупая боль дергает подвернутую ногу и пробивает по искалеченным запястьям. И слабость... Хочется разрыдаться. Вместо этого он робко жмётся к Кроту... Свободовец обхватывает его, затаскивает к себе на колени и обнимает пытаясь согреть. Растирает негнущиеся пальцы, дышит на них... Что-то говорит. Игла не разбирает, вся его сущность сейчас сосредоточена на поиске тепла. В руках Крота немного теплее... И Крот его спас... Об этом напоминают искалеченные запястья — они почему-то так толком и не зажили, хотя свободовец умудрился раздобыть где-то пару «ломтей мяса» и даже «душу». Артефакты и медикаменты из вскрытого схрона помогли затянуть все раны, что остались от пыток «Долга», но руки... Там, где в плену их стягивала в несколько обхватов колючая проволока, сейчас — грубые болезненные рубцы кольцом вокруг запястий, а кисти то и дело теряют послушность движений. Холодно... Хочется спать. Монолитовец вяло вжимается в сталкера, закрывает глаза и почти уже сквозь сон шепчет одними губами благодарность. Не Монолиту — он оставил его. Кроту... Прячет лицо в шею, слабо трепетно касается губами бьющейся жилки у кадыка — словно целует. Замирает на выдохе — а вдруг ударят? Оттолкнут? Но свободовец лишь крепче обнимает, вжимая в себя и обхватывая за талию. Пытается согреть. Получается... Совсем немного, но... Спрятавшийся в его руках Игла улыбается самыми уголками губ и проваливается в беспокойную дрёму. Холодно... Но с ним теплей. Совсем немного. Но даже эта малость — облегчение для потерявшегося в себе Иглы. Он потерялся. Совсем. Целиком и с головой. Он уже не слишком понимает куда они идут и зачем. Помнит ещё — откуда. Сложно забыть плен, где тебя ломали — и тело, и личность. Хотя уж личность то итак давно изломана, исковеркана так что и не поймёшь кто он и что он... Он сам то уже не очень понимает кто он... Монолитовец? Но Монолит оставил его... Сталкер? Но любой неверный пристрелит его стоит только увидеть эту форму и нашивку... Хотя. Вот один увидел... И не добил. Спас, помог бежать, лечит, греет, прячет в руках... Игла приходит в себя рывком — как от окрика — встряхивает сонно головой, замирает... Чужие руки на талии сжимаются чуть крепче, неосознанно приглаживают по спине, их хозяин мирно дремлет. А ещё... тепло. Игла вдруг понимает, он наконец-то согрелся — в чужой куртке, обнятый чужими руками, сидящий буквально на чужих коленях... Ему тепло. И он, кажется, даже может мыслить более связно и внятно, чем раньше. По крайней мере осознание того, что руки принадлежат неверному, приходит на этот раз достаточно быстро. И, по хорошему, он должен бы сейчас своими руками придушить спящего сталкера... Покончить с ним любыми доступными средствами. Игла заторможенно высвобождает руки, что до того были прижаты к груди. Почти обхватывает ладонями шею сталкера, что на удивление всё ещё не проснулся от неловкой возни ослабевшего монолитчика. Сухие потрескавшиеся губы размыкаются в намерении прошептать молитву Священному Монолиту. Что-то не так... Руки дрожжат. И нет этого благостного чувства неизмеримой правоты, осознания свершения чего-то правильного, возвышенности над жалкими неверными. Его не слышат — Он не слышит. А потом волной накрывают воспоминания. Это Крот! он помог! Он спас! Он — свет! Нельзя! Мозг взрывает вспышка непереносимой боли. Игла задыхается, хрипло хватает ртом воздух, вцепляясь судорожно в плечи неверного скрюченными пальцами. И кричит... Больно. Страшно. Больно... Не надо!.. Хва... Хватит!.. Крот подрывается моментально. Не успевает даже задать вопрос — взгляд монохромного красноречив. В нём снова панический ужас и боль. И он совершенно точно сейчас ничего не услышит... Снова приступ. Благодарение Мозгоправу... Старый бандос ещё успел объяснить в заключении у «Долга» что такое поломка личности и чем могут являться эти приступы у опального монолитовца. И Крот теперь знает что делать. Обхватывает надрывно кричащего Иглу, прижимает к себе так, чтобы максимально сдерживать его руки, быстро оглядывается... Черт, так неудобно, а об пол бункера вполне можно разбить голову, но выбора то нет... Всем телом наваливается, заставляя Иглу упасть на лопатки, вжимая его — рвущегося из рук и ничего не соображающего — в брошенные на пол старые матрацы, где ещё минут пять назад они сидели согреваясь. Ладони под голову — монолитовец кричит и бьётся головой об пол— не дать бы самому себя покалечить. Хорошо, бункер глубокий, на поверхности ночь — их не услышат. Хорошо, Игла слишком слаб, чтобы сопротивляться всерьез сдерживающим его рукам. Дать бы хорошую затрещину, чтобы отрезвила, встряхнуть хорошенько, да не поможет... Фримен не знает сколько проходит времени, когда Игла наконец-то перестает биться под ним, но точно знает одно — он снова успел, удержал. Измотанный монолитовец обмякает — словно из него разом выдернули стержень — запрокидывает голову назад, дышит прерывисто и тихо беспомощно стонет, зажмурившись и то и дело вздрагивая всем телом. Подбородок весь в крови из прокушенной губы, под глазами залегли тени, а руки дрожат от перенапряжения. Ему ещё больно. И страшно. Зато теперь он услышит... Крот приподнимается на локте, осторожно освобождает ладонь. Предельно ласково и нежно приглаживает взмокшие от пота короткие волосы монолитовца, стирает большим пальцем кровь с подбородка и мягко шепчет, уговаривает как ребенка... — Всё, монолитчик, всё. Дыши... Всё закончилось, спокойно... Давай-ка со мной — вдох, выдох. Ещё... Молодец, вдох и выдох... Вот, умница, дыши. Не бойся, уже всё... Всё хорошо, я рядом, я держу тебя. Всё уже в порядке... Дыши, Игла, дыши... Ровней, спокойней. Вот, молодец. Ты молодец, монолитчик. Воды дать? Игла еле заметно кивает и свободовец быстро достает наполовину полную фляжку. Отпаивает понемногу, буквально по глотку, придерживая голову монолитчика рукой, дабы тот не закашлялся. Укладывает обратно, очень осторожно, словно Игла от неловкого движения может рассыпаться. Может... Весь переломанный от каждого касания сейчас монолитчик вздрагивает как от удара, но послушно старается дышать размеренно и медленно — как требует Крот. Получается... Постепенно его отпускает. Дышать становится легче, двигаться — тоже. Повернувшись на бок, Игла сжимается весь в комок, обхватывает себя руками и тихо всхлипывает, не смея взглянуть на свободовца. Он почти решился его задушить... Воля Монолита в нём потребовала. Убить неверного и покончить с собой. Потому что исковерканый, испорченный, браковка... Воля Его. Божества, которое предало, оставив выть от боли под пытками неверных и подыхать в муках. И, если бы не этот странный неверный, Игла умер бы там. Изувеченный, брошенный и с этой терзающей его, но невыполнимой установкой «умри». А неверный не дал... Как-то выдернул из под пелены беспрекословного повиновения Ему, укрыл от Его гнева и палачам в обиду не дал. А потом помог бежать... А сейчас Игла хотел его задушить. Точнее Он — безжалостный, равнодушный и жестокий — попытался покончить с Его врагом чужими руками. С тем, кто посмел препятствовать Его воле и забрать Его воина. А когда монолитовец попытался воспротивиться, Он ударил своей злобой в тщетной попытке заставить Иглу покончить с собой. Браковка не нужна... Ему не нужна. А неверному?.. Оказалась нужна... Иначе зачем бы спасать, лечить, беречь? Зачем помогать бежать? Обнимать, успокаивать, гладить... Свободовец молча обнимает давящего ладонью всхлипы монолитчика, затаскивает на колени, прижимает к себе. Игла ожидает не этого... Ему кажется, сейчас его ударят наконец, накажут за попытку убить или... Он уже не знает чего ожидать... Но неверный по прежнему добр, покачивается размеренно, углаживает монолитчика, успокаивает. Не осуждает. Игла обессиленно и так привычно утыкается лицом в чужую шею, прячет взгляд, снова всхлипывает. Чувствует как на его плечи набрасывают куртку — тепло. Выдыхает с плохо скрытым облегчением. Изломанный, бракованный, но ещё нужный... Не Ему, другому — неверному. Такой как есть. Хочется высказать благодарность, дать понять, что он — свободовец Крот — больше чем жизнь спас, личность сберёг. Но монолитчик не знает как — безъязыкий и почти что немой. И лишь едва-едва касается губами чужой теплой кожи в надежде, что Крот поймет его и не оттолкнет. Не отталкивает, обнимает, гладит по голове... — Всё в порядке. Я не злюсь... Я знаю, это ваш чёртов Монолит в тебе хотел со мной покончить. Злится тварь, что я тебя прячу... Ничего, монолитчик, ничего. Потерпи немного, скоро дойдём уже. — Крот незаметно морщится, — Застава близко, там твои братья. Говорят, вы там верите, что Монолит ваш всеблаг и всепрощающ. Верну тебя в Его Свет, глядишь, простит... Я бы тебя хоть сейчас к твоим отпустил, но ты не доберешься один. Тут везде патрули — и наши, и «Долга». А тебя штормит как под Выбросом... Отдыхай пока, часа через три выходить. Игла кусает губы, жмурясь до слепящих пятен под плотно сомкнутыми веками. Он не хочет... Ни выходить, ни к своим. В плену у «Долга» он отчётливо осознал для себя, что не нужен Монолиту. Никто из них по настоящему не нужен их жестокому божеству. В плену Игла умолял Его о помощи, о спасении, об отмщении. А когда неверные превратили его в игрушку для своей похоти и лишили языка, молил уже лишь о быстрой смерти. Но его божество предало, бросило один на один с болью и страданиями. Свет больше не принимал его душу... И Игла больше не хотел ничего. Только покоя. Покоя и забвения. А потом его обняли вдруг руки неверного, освободили от пут и предложили помощь... Игла потянулся тогда к этому тёплому свету, вырывая себя из кровавого гнетущего беспамятства, вцепился как в последний шанс. Хотя... Это и был его последний шанс. Единственный. Это монолитовец отчётливо понял стоило только хоть немного прийти в себя. Единственный и последний шанс на жизнь, не существование. На свободу и независимость, которые ему были уже настолько чужды, что он не помнил как это, но знал, что очень хочет этой свободы и независимости. Справиться бы только... Остаться бы рядом с фрименом, что так заботлив и добр к нему. Не возвращаться к Монолиту... Но как сказать, как объяснить, как донести, чтобы неверный понял? Как... Если незримые щупальца злого божества ещё в нём и запрещают ему признаться в таком? Монолитовец тихо жалобно всхлипывает, скребёт пальцами беспомощно по чужим плечам, вжимается весь и сам себе обещает, что заставит себя на этой чертовой заставе любой ценой остановиться и донести свою боль до фримена. Любой ценой... Терять то больше нечего. Обратно он не вернётся.