Ему я тебя не отдам...

— Представляешь, там снег... — тихо фыркает где-то над ухом Крот, — А ведь вроде как май на дворе то. — Снег?.. — сонный Игла жмётся ближе, окончательно прощается с надеждой на продолжение дремотного утра. Он бы спал ещё, да спал. Только как тут уснёшь, когда рядом с тобой востóрженный свободовец с холодными руками? Не оттолкнуть и не уснуть. Но совсем-совсем немного заразиться этим восторгом у Иглы получается... — Реально снег! Пошли, я покажу! «Пошли... Куда пошли? Зачем?» — ещё сонные мысли царапаются нежеланием не только куда-то выходить, но даже и вставать. С Кротом жаться в обнимку на старом матраце куда как уютней, чем тащиться куда-то наружу. Хотя снега он давно уже не видел... Вообще не видел. Наверное. В Зоне зима — вещь вообще странная. Зона — это почти извечная осень. И если где-то на её пустынных землях в календарные зимние месяцы и впрямь порой выпадал снег, то вот в центре... Припять всегда была серой. Серое под серым. Серые здания с выбитыми стёклами. Серые асфальтовые дорожки, что местами проросли такой же серой травой или кустарниковыми палками. Серое тяжёлое небо низко над головой. Серые мысли... И серое же их отсутствие. И форма их... Чёрно-белая вроде как, но исподволь сливающаяся всё в то же серое, серое, серое... Ярким цветом — алое! — кровь убитых неверных. Алое царапающее взгляд. Однажды было белое... Так давно, что Игла совсем-совсем не уверен, что видел. И теперь это белое... везде? — Холодно. — монолитовец жмётся ещё ближе, смешно морща нос, — С тебя чай. — Господи, да на здоровье! — Крот смеётся, — Поднимай свою тощую монолитовскую задницу и пошли! Чай ему... — Чего это сразу тощую... — Игла смешливо фыркает в ответ, наконец-то поддаваясь заразительному настроению Крота, — Я её, вообще-то, откормил! Крот хохочет в голос, устраиваясь поудобней на их импровизированном лежбище из старых матрацов и брезента. Возмущающийся Игла смотрится так человечно, так забавно. Вообще зря он наверное про задницу. Хотя сама-то задница вполне себе... Крот бы её даже облапал сейчас с удовольствием. Про «тощую» — точно зря. «Призрак Освенцима», как дразнил его свободовец какое-то время назад, быть таковым давно уже перестал. Отъелся, в себя пришëл, ожил. «Кайфный...» — с теплом на душе тянет мысленно свободовец. И уж точно не тощий. Хотя нет... Не зря. По крайней мере эта дурацкая фраза заставила Иглу отшутиться в ответ, а вот это уже важно. Это эмоции. Живые и настоящие. «Не зря...» — мысленно заключает Крот и улыбается ещё шире. Снизу тянет дымком костра и доносится весёлый гомон товарищей — время то к обеду, уж посты сменились. Это они вон с Иглой позволили себе продрыхнуть от души, поздно ночью вернувшиеся с дальнего блокпоста. Крот до сих пор слегка удивлëн, что Игла и впрямь согласился уйти вместе с ним на Цемку, а не остался на Янове. А ведь вроде как на Янове Бродяга со своими... А ведь вроде как Игле так было уютней... Ан нет, ушëл и сожалений никаких. Янов то, конечно, куда более обжитой, чем лагерь свободных и вольников на территории старого цементного завода. Но, видимо, спокойней здесь его монолитовцу... Да и «Долга» здесь нет. Вообще. Есть обжитое небольшое совсем помещение на третьем этаже — Игла сам придирчиво выбирал по каким-то там своим критериям. Есть надёжные подвальные помещения, где можно без проблем укрыться от любого Выброса и пси-штормов. Есть вечно тлеющие костры вольников и своих волков, да гитарные переборы, да рейды... А теперь вот ещё и снег. Игла собирается быстро. Зябко вне импровизированного лежбища, что из пары матрацов, спальника, да тепла Крота создано. Натягивает на себя зелень флектарновую, в окно — плëнкой плотной и тусклой тщательно затянутое... — взглядом косит. Нет, не видать так. И впрямь выходить придётся. А Крот уже оказывается подсуетился — как всегда на шаг впереди. И стоит только монолитовцу натянуть берцы как в ладони его перекочëвывает термос с горячим сладким чаем — воистину самое охренительное, что может быть! Игла тянет на вдохе травяной запах. Тянет губы в мягкой улыбке. Тянется по воле руки свободовца — сначала из комнаты, а потом вниз по исщербленным временем ступенькам. Кивает приветственно знакомым лицам, ловя на себе любопытные взгляды, и вываливается наконец наружу. И замирает... Снег. — Я же говорил. — посмеивается свободовец, чиркая кремнем по огниву. Искра вспыхивает, поджигая кончик сигареты, — Снег выпал! В мае то... Ух! Обалдеть, правда? Снег в Зоне — настоящее чудо, аномалия. Мир преображается на глазах, становясь непривычно светлым, тихим, почти сказочным... Всё обозримое пространство — белое-белое. Монолитовец невольно щурится от этого белого-белого, затаив дыхание. Всматривается вдаль. Отсюда Янов почти не видать, но вполне различима крыша старого вокзала. И она тоже белая-белая. И градирня — тут совсем всматриваться приходится, чтобы увидеть... — тоже вся белая-белая. Даже заброшенная стоянка «Свободы», с её хаотичной россыпью ржавых вагончиков, покрыта белым покрывалом... А ещё это белое продолжает сыпать. Игла, словно загипнотизированный, аккуратно ставит термос у ног и поднимает сложенные лодочкой ладони — ловит снежинки, словно хрупкие драгоценности. А те тают на его ладонях, оставляя после себя ощущение хрупкой эфемерной красоты. Тянутся, тянутся уголки губ в зачарованной, почти детской улыбке... Такой открытой, доверчивой, такой... живой. Нет, не видел раньше, чтобы так. Никогда не видел такой красоты. Не было такого в серой, гнетущей, пропитанной смертью Припяти. А всё то, что было до неё — до Монолита и «Монолита»... — Игла толком то и не помнит, жестокие ритуалы и фанатичное беспрекословное служение Ему стёрли эти воспоминания. Снег... чистый, невинный... Словно обещание прощения. Словно надежда на искупление. Словно шанс начать всë сначала. Свободовец замирает, боясь пошевелиться, боясь словом ли, вздохом ли разрушить этот хрупкий волшебный миг. Смотрит на своего Иглу как в первый раз. Диву даётся... Он всякое на этом бледном лице видел. И боль, и глубокий неизбывный страх, и бесконечную, разъедающую душу тоску... Видел и робкие проблески радости в последнее время, когда Игла, казалось, начал оттаивать, медленно, болезненно возвращаться к жизни. Но вот такую мечтательность, такую искреннюю зачарованность... видит впервые. И это так необычно, так оказывается... пронзительно и приятно. Ему хочется слепить куцый кривой снежок и запустить со смехом в ошеломлëнного монолитовца. Нет, не станет... Не сейчас. Не хочется ломать и разрушать этот момент дурацким снежком. А вот потянуться ближе, да губы тонкие и вечно обветренные своими накрыть хочется. В поцелуй чужую мягкую улыбку собрать, поймать... Нет. Нельзя. Нельзя мешать... Сейчас надо просто быть рядом. Не так уж много радостей у того, кто после жуткой монолитовской мозголомки, да бесчеловечного плена у «Долга» едва-едва в себя то пришëл, есть пока что. Этот снег — его маленький, хрупкий кусочек счастья, и Крот не станет его отнимать... — Тебе не холодно? — решается наконец прервать молчание анархист, что не в силах оторвать взгляда от завороженного снегом Иглы. — А?.. Монолитовец вздрагивает, словно пробуждаясь от сна, медленно поворачивается к Кроту. В его глазах — смесь удивления и... чего-то ещё, неуловимого, но такого важного, что у Крота перехватывает дыхание. Это «что-то» заставляет забыть обо всём — о Зоне, об опасностях, о собственных страхах и сомнениях... Игла опускает руки и делает шаг навстречу. Между ними — менее метра и... ничего. Свободовец протягивает руку, медленно, словно боясь спугнуть это доверие, этот волшебный миг. Его пальцы касаются щеки Иглы, чуть поглаживают и монолитовец сам прижимается к чужой ладони, привычно ища тепла и защиты. В этом жесте Иглы — столько невысказанной боли, столько подавленной нежности и одновременно открытого восторга, что Кроту на совсем-совсем краткий миг становится не по себе. — Холодно. — хрипло шепчет Игла. Хрипло и чуть надтреснуто, словно он давно не говорил, — Обними. — Иди сюда, чудо ты моё монолитовское... Крот обхватывает монолитовца за плечи и притягивает к себе. Так лучше. Так правильно. А снег всё падает, и падает, и падает... укрывая и их, и Зону своим белым покрывалом, стирая все грани и освобождая. И под этим снежным покровом два сердца бьются в унисон, нашедшие друг в друге тепло, защиту и... любовь. Настоящую, живую... Способную, как оказалось, расцвести даже на этих пустынных проклятых землях...