Аватара. снисхождение

«Если, конечно, можно, Побудь со мной до конца, Еще четыре затмения, Положи себе руку на грудь, Почувствуй, как глубоко моя пуля Пустила корни в тебе. Дойди со мной до крыльца, Поднимись на одну ступень…»

      Каждый раз я приношу ей желтые маргаритки.       Каждый раз тут зима, хоть и нет никакого снега — да какой снег в этой стерильной сияющей белой пустоте! — и каждый раз от запаха дезинфектора тошнит, как в первый.       Через пять посещений я понимаю, что дело вовсе не в нем. В душном парке, в собственном (нашем) доме, на работе, у друзей — ощущение подступающего к горлу ужина не покидает меня нигде.       Доктор, помогите, кажется у меня аллергия на мир.       Доктор Ната встречает меня прямо у входа, словно услышав непроизнесенную просьбу. Седые пряди в почти черных волосах светятся под лучами полуденного солнца. Доктор Ната внимательно смотрит на желтые маргаритки, прячет за пластиковым стаканчиком с кофе печальную улыбку и говорит: — Привет. Пойдем. И я иду.       Закрываются за спиной двери, и зима ложится на разгоряченную кожу белым похоронным саваном.       Прихожу с Натой в комнату для персонала. Смотрю, как она достает вазу из шкафа (сколько там этих ваз?), подрезает сочные зеленые стебли, опускает их в подслащенную воду, отдает мне, критически оглядывает результат и морщится, как от зубной боли.       — Прекрати, — ее маленькая, обманчиво слабая ладонь ложится на плечо.       — А?       — Сжигать себя заживо. Такой костер губит не только тебя.       Раздраженно скидываю с плеча ее руку, голос звучит неожиданно зло:       — Решила на старости лет уйти в психологи?       Ната отступает назад и качает головой:       — Просто я не люблю наблюдать в стороне за чужой смертью.       Хотел закричать: «Так спаси ее».       Но вместо этого спокойно сказал:       — Прости.       В палате Марго пахнет лугом, маргаритки рассеяны по комнате солнечными зайчиками, и кажется, что зима отступает, и кажется, что прикроешь глаза — окажешься в нашей нелепой юности, когда я рвал эти цветы на клумбе соседки и нес ей, чтобы потом ярко-желтый венок венчал головы, и кажется, кажется, кажется…       — Как хорошо, что ты пришел, — шелестом листьев на грани слышимости — и прекрасный морок рушится, не успев толком воплотиться.       Марго — моя прекрасная снежная королева — даже скованная болезнью не потеряла своей красоты и эфемерной возвышенности — словно она была не из этого мира, и это до сих пор очаровывающее меня качество сейчас вселяло лишь страх.       И я улыбнулся; каждый раз мне все сложнее делать хорошую мину при плохой, просто ужасной игре с самыми худшими картами, но я стараюсь.       — Куда цветы?       — Можно на подоконник, там еще есть место. Медсестры шутят, что скоро они прорастут сквозь паркет и будет всем счастье, — Марго смотрит на меня и тихо-тихо смеется, но в ее взгляде проскальзывает что-то бесконечно-уставшее, то, что я не должен был видеть, но вижу. И понимаю.       Я ставлю вазу на подоконник, оттеснив в сторону кипу изрисованной бумаги, смотрю на затопленную солнцем улицу, слушаю людей, машин, птиц и не верю в это, будто находясь в другом времени, и мой холодный, сковывающий сердце февраль лежит за спиной и фальшиво смеется.       — «Времена года мы называли Весной, Летом, Осенью и Февралём», — шепчу я.       — Что? — переспрашивает Марго.       — «Не нужно притворяться со мной, с кем угодно, только не со мной», — оборачиваюсь, в шаг оказываюсь рядом — в этом маленьком пространстве все очень близко, — практически падаю на низкий треногий стул в изголовье, замираю.       Некоторое время она молчит, а потом говорит:       — Смотри.       И медленно-медленно поднимает трясущуюся руку.       И говорит:       — Я не могу больше держать карандаш.       И начинает тихо всхлипывать, и я, не зная, куда себя деть, держу узкую кисть и что-то говорю, говорю, несу несусветную чушь про все-будет-хорошо, и целую ее пальцы, пока она не засыпает, прижав к груди мою ладонь, как маленькие дети засыпают с любимой игрушкой.       Я смотрю на нее, смотрю, думаю:

Я тебя не люблю,

Я тебя не люблю,

Я тебя не люблю.

      Высвобождаю руку, выхожу из палаты, аккуратно закрываю за собой дверь, опираюсь на стену, сползаю на кафель, прячу лицо в ладонях. ***       Ната вырывает своим звонком из повседневного тумана рутины, и передвижение от работы до больницы смазывается в одну мысль: «Вот и все».       Я налетаю на Нату в белом коридоре, хватаю за белый халат, тяну на себя так, что белая ткань, кажется, трещит.       — Прекрати, — рявкает она свою почти фирменную фразу так, что на нас оборачивается половина больницы, и встряхивает меня за плечи.       И я действительно прекращаю, по крайней мере, отпускаю ее одежду.       — Прекрати, — повторяет Ната уже тише и злее, — жива твоя жена, — а потом бросает единственное слово: — Ремиссия.       В это слово поверить сложнее, чем заключенному в «помилован» за час перед смертной казнью. Но все же оно есть, это слово.       Ната смеется и тащит меня за руку, как маленького ребенка, а потом коротко ударяет рукой между лопаток и закрывает за собой белую дверь.       Марго сидит по-турецки поверх одеял, и кажется, будто ее волосы, ненастоящие волосы, светятся под лучами солнца. На коленях у нее альбом, руки — черные от угля. Голова склонена на бок, взгляд — весь в бумагу.       — Привет, — голос у меня хрипит.       Марго поднимает голову и улыбается странно, только левой половиной рта:       — Привет.       Но смотрит не на меня, а левее, склонив голову к правому плечу, и что-то недоброе, полубезумное мелькает в ее всегда светлых глазах. Я не придаю этому значения, слишком рад видеть ее — живой, без пугающего в последние недели равнодушия — счастье заволокло мне глаза.       Сажусь на больничную койку и гляжу через ее плечо: там, на белой бумаге, размашистыми черными штрихами появляется силуэт, больше похожий на тень на стене, чем на реального человека. Я узнал эту стену, узнал подоконник в маргаритках и трехногий стул. Марго быстро, лихорадочно рисует огромные крылья, которые занимают все пространство картины и даже, кажется, не помещаются в ней.       Откуда-то я знаю, что их будет шесть.