За тысячами прутьев мира нет

— «Как здесь темно! Наверное, царицей / По небесам средь звезд плывет луна, / А здесь твоя страна / И тот лишь свет, что в силах просочиться / Сквозь ставни леса и засовы сна», — Стайлз вслух читает Китса, а Питер стоит рядом и тихонечко вторит нараспев. Стайлз замолкает и поворачивается, чтобы посмотреть на Питера через крошечное дверное окошко камеры. — Навряд ли нас помнят Небеса, застрявших здесь, в кругах ада, — говорит Питер с отсутствующим взглядом. Его голос прогремел зловеще, отчего волосы на руке Стайлза встают дыбом.       Стайлз окаменел, словно пойманный в свет фар олень, с забытым Джоном Китсом в руках. Что ответить на такое?       Питер мрачно посмеивается, словно заблудившись в собственном аду, а потом произносит все тем же загробным голосом: — Ни луны, ни звезд, кругом лишь прутья — дальше мира нет.       Стайлз ощутил, как по спине пробежала дрожь. Это чертово стихотворение продолжает преследовать его. Он знал, что это место морочит голову, сводит с ума. Сходство с адом не кажется таким уж надуманным, и от этого у него по коже бегут мурашки. — Ну, по крайней мере, Брунски здесь больше нет, — говорит Стайлз, пытаясь разрядить обстановку. — Этот мужик был убийцей — буквально!       Питер мигнул, словно вырвавшись из сна, и искоса поглядел на Стайлза, рассеянно потирая грудь. — И все равно сервис здесь оставляет желать лучшего. — Ага, — отвечает Стайлз, опустив плечи. Он испытал облегчение, оттого что сумел с легкостью вернуть Питера из состояния уныния. — А то я не знаю?       Питер издает еще один мрачный смешок. — Ты был здесь сколько? Три дня? Сомневаюсь, что тебе хватило времени по-настоящему оценить это место.       В голосе Питера что-то не так, но, когда Стайлз бросил взгляд на него, на нем появилась его обычная полуухмылка. Правда, он снова потирает грудь, что показалось Стайлзу странным. Все в Питере сегодня кажется странным. Может, это от полнолуния? Стайлз не следил за ними. — Ты в порядке?       Питер поворачивает голову к Стайлзу и смотрит на него через маленькое окно, приподняв брови. — Да ведь у меня есть обслуживание номера, бесплатное проживание и дружелюбные соседи. С чего бы мне не быть в порядке? — Прости, — тут же говорит Стайлз и чувствует, как его лицо пылает.       Питер склоняет голову набок. — Чудеса не прекращаются. Стайлз Стилински просит у меня прощения? Должно быть, у меня галлюцинации. — Ты часто видишь галлюцинации со мной? — язвительно подмечает Стайлз.       Взгляд у Питера хитрый. — Разве тебе хотелось бы знать?       Они уставились друг на друга. Питер первым отводит взгляд. Между ними воцаряется тишина. Она, тишина, иногда случается. Стайлз смотрит на книгу в руках и думает продолжить читать, но вдруг слышит свой же вопрос: — Ты о чем-нибудь жалеешь? — нашёл, что спросить. Но это Питер начал весь этот мрак и тоску (ну, может быть, это начал Китс, а Питер просто любит мрачную поэзию), а этот вопрос крутился в голове.       Питер долго молчит, прежде чем заговорить. — Да, — наконец признается он, к удивлению Стайлза. — Что я не смог спасти свою семью. Потому что моей работой было предвидеть это. Но я не смог. — А что еще?       Питер захохотал. — Ничего.       Стайлз понятия не имеет, что заставляет его спрашивать или что заставляет Питера отвечать правдиво, но теперь, начав, он не может остановиться. — И даже... — Лора? — Питер заканчивает прежде, чем Стайлз успевает произнести ее имя. — Нет, — злобно произнес Питер. — Она оставила меня умирать. Она не была достойна быть альфой.       Стайлз пялится на Питера, тот прожигает взглядом дальнюю стену. Вокруг него черным облаком клубится гнев. Гнев, боль, обида.       Затем он смотрит на Стайлза. Взгляд его полон печали, что, кажется, пронзает сердце Стайлза, когда он тихо произносит: — Я знаю, кто я, Стайлз. Я здесь не просто так.       Он кажется таким одиноким. Поверженным. Сломленным.       И тут до Стайлза доходит, что это не просто так.       Волки — стайные животные.       А Питер — волк.       Оборотень, правда, но, судя по Дереку, Скотту и даже Питеру, оборотни не так уж сильно отличаются друг от друга, когда речь идет о стае. А Питера поместили сюда, в одиночную камеру, брошенного и забытого... Ни луны, ни звезд.       Деталь за деталью со щелчком встают на место.       Он вспоминает документальный фильм о волках, который смотрел вместе с матерью, когда ему было семь лет; вспоминает лежащих кучкой щенков и то, как волки жались друг к другу за теплом, за лаской. Стайлз вспомнил, как сказал матери, что они такие же, как люди. Семья. Огромная куча щенков. И мама обняла его, и назвала своим милым маленьким щенком.       У Питера нет никого. И хоть он не производит впечатления человека, склонного к щенячьим нежностям, он все равно волк. Одиночество, должно быть, пытка для него. Даже Стайлз чуть не лишился самообладания, когда ему сказали, что в этой адской дыре он не сможет увидеться или позвонить отцу. Но он знал, что отец где-то рядом.       Сходят ли волки с ума, когда их бросают? Дичают? Убивают...       Навряд ли нас помнят Небеса...       У Стайлза перехватывает дыхание, когда все новые детали становятся на места. Питера бросали и раньше. Когда он был в коме. Шесть чертовых лет. Семья оставила его умирать.       Она не была достойна быть альфой...       Внезапно нетрудно становится представить, почему Питер убил собственную племянницу. Учитывая обстоятельства, просто чудо, что он не поубивал всех в Бейкон Хиллс, а просто отправился мстить. Быть может, Стайлз поступил бы так же, останься он на шесть лет один, и некому было бы отвлечь его от мучительной боли, некому было бы облегчить одиночество... — Стайлз? — зовёт Питер тихо, и если бы на Стайлза только что не снизошло озарение эпических масштабов, то, наверное, не заметил бы уязвимости в голосе Питера. — Я тут, — ответил Стайлз. Он вдруг возненавидел дверь между ними, захотел, чтобы она исчезла, чтобы он смог прикоснуться к Питеру. Волки — тактильные существа? Питер не кажется ему таким, но, может, это потому, что его так глубоко ранили. — Ты слегка молод для экзистенциального кризиса, нет? — пошутил Питер.       А Стайлз слышит: «С тобой все в порядке?»       Вдруг у него закружилась голова. Теперь всё, всё приобрело гораздо больший смысл. Вмиг он стал увлечен новой целью и охвачен решимостью. «Ты должен поверить», — голос Дитона эхом раздается в его голове. — Питер, — зовет Стайлз, прикладывая руку к стеклу. «Верь, — говорит он себе, — верь, верь, верь». — Питер, обернись. — Поглядите-ка на него, вдруг стал таким властным. Экзистенциальный кризис миновал? — Питер усмехнулся ему, но во взгляде — напряжение, а в том, как он сложил руки на груди, — попытка защититься. Кажется, будто он обнимает сам себя. Это только добавляет решимости Стайлзу. — Положи свою руку на стекло поверх моей.       Питер закатывает глаза. — Серьезно, Стайлз? У тебя нет других друзей, с которыми можно поиграть в ладушки? — Просто сделай это, Питер. — И зачем, скажи на милость? — Ты боишься или что? — Да, боюсь подхватить смертельную болезнь, прикоснувшись к этой грязной двери. — Ты оборотень, ты не можешь заразиться и уже час жмешься к этой двери. А теперь сделай это уже.       Питер испускает многострадальный вздох и бормочет что-то вроде «дети», после чего выполняет просьбу Стайлза, прижимает руку к стеклу и вздергивает бровь.       «Поверь», — думает Стайлз, вспоминая щенков и одиноких волков и первый раз, когда он пришел сюда навестить Питера, когда услышал его страшные крики. Стайлз сильнее прижимает ладонь к стеклу, нет, не к стеклу, потому что нет никакого проклятого стекла, он может просто протянуть руку и...       Он даже не понял, что закрыл глаза, пока не открыл их, услышав тихий вздох Питера, и тогда почувствовал это. Рука Питера холодна и дрожит, — Стайлз ощутил это своей ладонью, — Стайлз не смеет на нее взглянуть, лишь инстинктивно переплетает свои пальцы с пальцами Питера. Питер смотрит на него с открытым ртом, лицо белое, как простыня, но пальцы сцепились на чужих почти отчаянно. — Ты не забыт, Питер, — тихим голосом произносит Стайлз, сжимая руку Питера. — И ты не одинок.       В глазах Питера — настороженный блеск. Стайлз заметил, как он судорожно сглатывает, прежде чем вернуть самообладание. Но тот факт, что он не отпустил руки Стайлза, говорит сам за себя. — Как..? — взгляд слегка прищуренных глаз Питера скользнул на их переплетенные пальцы, потом обратно на Стайлза. — Понятия не имею, и стараюсь не думать, потому что иначе, боюсь, моя рука застрянет в стекле. — Было бы весьма прискорбно, — говорит Питер, и Стайлз, не сдержавшись, хохочет. — Пожалуйста, скажи, что мне это не снится.       Питер поднимает бровь. — Я часто тебе снюсь, Мечислав?       У Стайлза отвисает челюсть. Проклятье! Услышав свое имя из уст Питера, он не должен был возбудиться. Откуда Питер вообще знал его имя, не говоря уже о том, как его правильно произносить?       Питер ухмыляется. — Да ладно, это не такое уж редкое имя для людей с польскими корнями. Есть гораздо более сложные имена, такие как Йенджей или Штчэпан, хотя последнее не так уж сложно произнести, но несведущим трудно прочесть.       Дрожь пробегает по спине Стайлза от того, как Питер произносит польские имена. — Звучит несложно, когда произносишь ты, — слышит он свой голос. — Ну, это потому, что это не так уж сложно, если ты умеешь, — большой палец Питера нежно гладит руку Стайлза вверх и вниз, и вдруг становится недостаточно просто держать Питера за руку, хочется пройти сквозь треклятую дверь и просто, просто... просто быть к Питеру ближе, чем сейчас.       Он ударяется головой об окошко, от его дыхания запотевает стекло. — Откуда ты вообще знаешь польский? — Я много чего знаю, — ответил Питер.       Стайлз вздыхает, еще несколько раз ударяясь лбом об окошко. — Это полный пиздец. Что я вообще здесь делаю?       Питер фыркнул. — Ты мне скажи.       Стайлз пристально смотрит на него. — Ты мудак, ты знал? — Да? Спасибо, Стайлз, — говорит Питер, ухмыляясь так, будто Стайлз только что сделал ему комплимент.       Возможно, для Питера это в самом деле комплимент.