От тепла твоих рук

      В первый раз каша пригорела настолько, что не желала отмываться от стенок посуды, а дым, исходящий от варева, оказался таким едким, что даже сбежался кое-кто из слуг, посчитав, что в доме начался пожар. На вопросы «Все ли в порядке» и «Не нужна ли молодому господину помощь?» им удалось получить лишь лаконичное «Убирайтесь!» и брошенную тарелку вслед.       Во второй раз каша вышла до того разваренной и жидкой, что потеряла вкус, запах, текстуру и все то, что вообще от каши в каше должно быть. Цзян Чэн отнес ее уличным собакам, что ютились в переулке недалеко от рынка. Сперва, заметив человека, который их время от времени подкармливал, собаки подняли головы и радостно завиляли хвостами, однако, стоило им понюхать полупрозрачную жижу, они тут же потеряли интерес и к еде, и к благодетелю, и, казалось, к жизни вообще. Цзян Чэн же, сгорая от гнева и стыда, покинул место преступления, надеясь, что ему не влетит за вылитые нечистоты.       В третий раз каша получилась более-менее похожей на кашу – по цвету, консистенции и, кажется, даже вкусу. Цзян Чэну это стоило половины свободного дня, кучи переведенной крупы и даже небольшой царапины. Эту боевую рану он получил, посчитав, что чего-то в качестве финального штриха не хватает, и решив почистить и нарезать на дольки яблоко. Темно-красный бок фрукта напоминал о ленте в волосах заболевшего братца. Настроение приподнялось. ***       Вэй Усянь спал, широко раскинув руки и заливая слюнями подушку. Длинные расплетенные волосы разметались по постели, лента выпала из них, соскользнула юркой змейкой на пол. Цзян Чэн осторожно поставил поднос с яблоком и кашей у изголовья, сел рядом, стараясь не потревожить спящего, поднял ленту и принялся наматывать ее на указательный палец. Затем аккуратно снял и, сложенную, оставил у головы больного. Не удержался, потрогал уже остывший после жара и покрывшийся холодной испариной лоб, и наконец-то со спокойствием вздохнул…       Глаза напротив распахнулись, и блеск в них, перебивавший сонливость и усталость, говорил о готовности к новому озорству. Поддавшись порыву, Вэй Усянь подскочил, но ушедшие после лихорадки силы его подвели, и он неуклюже упал обратно на постель, заливаясь смехом.       – Тебе надо принять лекарство и поесть.       Слова про лекарство были пропущены мимо ушей, а вот упоминание о еде снова вызвало блеск в глазах. Больной даже приподнялся, приняв положение полусидя, и осмотрелся.       – Угощение? Тушеное мясо… или же сладости?       – К сожалению, ни то, ни другое, – ответил Цзян Чэн, пододвигая поднос.       – Каша?.. – разочарованно протянул больной. – А нет ничего поострее и пожирнее для поднятия духа?       – Врач запретил какое-то время есть тяжелую пищу… Особенно после того, как ты провалялся в бессознательном состоянии последние пару дней.       – Невкусно! Не буду! – по-детски заупрямился Вэй Усянь и отвернулся к стене, раскидав длинные спутанные волосы по подушкам. – Хочу суп шицзе!       – Семья в отъезде уже как три дня… И если ты не желаешь есть кашу, то хотя бы прими лекарство. Отец с ума от горя сойдет, если с тобой что-нибудь случится по его возвращении.       В голосе отозвалась какая-то непонятная, скрытая боль.       Вэй Усянь повернулся к брату.       – Щепотку.       – Целиком.       – Половину.       – Не стоит со мной торговаться, тем более по поводу здоровья!       Цзян Чэн нарочито медленно втянул воздух ртом и поднес руку ко рту. Его братцу был хорошо известен этот жест, за которым обыкновенно следовал пронзительный свист. И хотя собак поблизости не было, страх оказался сильнее рассудка, а потому больной схватил крохотный бумажный сверток с лекарством, развернул и поспешно высыпал в рот. Выражение его лица тут же приобрело такой вид, что Цзян Чэн не знал, плакать ему или смеяться. Однако в момент, когда Вэй Усянь опасно надул щеки, понял, что сейчас будет не до смеха.       – Не смей плевать на постель!       Его предупреждение было неверно истолковано: Вэй Усянь судорожно схватился за воротник брата.       – Не вздумай! – запротестовал Цзян Чэн. – Глотай! Не то я протолкну тебе это лекарство в горло сам!       Леденящий душу взгляд подействовал даже лучше угрозы позвать собак, и больной невольно проглотил всю порцию горького вязкого лекарства. Об этом свидетельствовал нервно двинувшийся кадык и заслезившиеся глаза. Вэй Усянь отпустил воротник Цзян Чэна и, к удивлению, последнего, потянулся за кашей, видимо, чтобы поскорее убрать невыносимое послевкусие.       Он неуверенно попробовал несколько рисинок с самого края, убеждаясь то ли в подходящей температуре, то ли в съедобности приготовленного в целом, но за первой неуверенной попыткой последовала более смелая вторая, а затем третья, и Вэй Усянь сам не заметил, как, наклонив миску и помогая себе палочками, все с заботой и трудом приготовленное для него доел.       Цзян Чэн смотрел на происходящее со смесью ужаса и восхищения, не смея ни пошевелиться, ни дышать. Братец же, не обращая внимания на сверлящий взгляд, заметил нарезанное на дольки яблоко (горе-повар машинально прикрыл рукой порез), и, вволю нахрустевшись, довольно растянулся на подушках. Надеясь, что полумрак комнаты не выдаст чуть зардевшихся щек, Цзян Чэн непривычно робким тоном спросил:       – Вкусно?       – Терпимо. По сравнение с лекарством даже снос… ай-ай-ай, нельзя же щипать немощного человека! Съедоб… ай! Хорошо-хорошо – вкусно. А с яблоками даже очень.       Тяжелый вздох Цзян Чэна было непросто разгадать. Какое-то время он просто сидел, уставившись в пространство, прежде чем услышал усталый стон:       – Меня опять клонит в сон…       – Это действует лекарство.       – Я устал болеть.       – Я знаю.       – Хочу снова собирать лотосы, выбираться на охоту… играть… и… – больной перечислял уставшим голосом то, чем хотел заняться и по чему скучал, а перед тем, как окончательно провалиться в сон, одними губами добавил: – Вместе…       Цзян Чэн взглянул на уснувшего. Заметил прилипшую к щеке рисинку, невесомо подцепил ее пальцами и закинул в рот. И правда вкусно. Собранная лента снова раскрутилась и распалась после недавней потасовки. Прежде чем начать вновь ее собирать, Цзян Чэн так же, едва слышно, на выдохе произнес:       – Я тоже.