Брак

Шумно, судорожно вздыхаю, не сумев сдержаться. Страх пробирает изнутри буквально до самых костей, но вместе с ним, к удивлению, примешивается что-то томное, сжимающее и согревающее внутренности. Не знаю, что именно, но думаю, уверена, дело в словах этого психа, его тоне, уверенности в том, что он говорит, и во внешнем виде. Он ведь крепкий, рослый, почти как медведь, и такое откликается где-то на интуитивном уровне. Рефлекторном, если угодно, первобытном, когда партнёра выбирали по фигуре: чем больше, тем лучше, такие могут защитить потомство, которое обязательно родится таким же крепким и здоровым. Не знаю, почему именно это вызывает в моем сознании томление, ведь в обычной… Той, далёкой, жизни меня совсем не привлекали мужчины с похожим телосложением, но, должно быть, измученный, уставший мозг стал больше мыслить на интуитивном уровне. Чтобы выжить, чтобы сохранить сознание, и не попасться в лапы рыщущего где-то совсем близко мужчины, вновь и вновь, гвоздями, вдалбливающего в голову слова о крепкой любви, счастливой жизни и детях. — Мы будем счастливы, дорогая, вот увидишь. Свожу вместе ноги, пытаясь стянуть с них пелену судороги. Утыкаюсь носом в колени. Выходить страшно, батарея почти разряжена, и любительский фильм, секундная вспыхнувшая идея, требующая незамедлительной реализации, вот-вот канет в небытие, как, наверное, и я сама, потому что тяжёлые шаги не отдаляются: Глускин будто чувствует, что я где-то здесь, чувствует страх, которым я наверняка пропахла насквозь. Из-за этого не уходит. Поворачиваю голову. Глускин ходит кругами, разговаривает, поёт, ласкается и злится, и так цикл за циклом, сообщая: не уйдёт, и нужно выбираться сейчас. Из укрытия, в котором я нашла временное убежище и которое в скором времени будет раскрыто, проглядывается дверной проём и темнеющая комната за ним. Не помню, что там, мозг слишком загружен, но почему-то есть чувство, что там найду спасение. Если осторожно выберусь, проберусь без шума, минуя обходящего территорию мужчину. Осторожно выглядываю. Глускин в другом углу заглядывает под пустой стол, все также продолжая ворковать на тему нежной любви. Решаю, что вот он — сигнал к действию, и выбираюсь. Ноги ноют с непривычки, одеревеневшие, и я осторожно делаю шаг, второй, поворачиваю голову, не допуская даже мысли о том, чтобы выпустить Глускина с поля зрения. Возможно, именно это становится ошибкой. Напряжённая, вглядывающаяся в темноту, я не замечаю препятствия и вскрикиваю от острой, слишком острой и неожиданной, вспышки боли. — Вот ты где, дорогая! Я уже начал волноваться, что ты задремала где-нибудь. Он идёт, разведя руки, будто для объятий, и тусклый свет позади мужчины делает силуэт странным, величественным и волнующим, силуэтом святого. Делаю шаг, замечая, замечая, замечая, что подволакиваю ушибленную ногу. — Что же ты убегаешь от меня, милая? ШЛЮХА! Срываюсь на бег, потому что срывается он и, преодолев пределы комнаты, нахожу железный шкафчик, кажущийся единственным спасением. Запрыгиваю внутрь, поражаясь тому, что успеваю закрыть дверь мягко, неслышно, хотя сердце стучит где-то в глотке, панически гулко, панически быстро. Жду. Глускину явно лучше известна собственная территория, и лишь вопрос времени, когда сильные руки настигнут меня. Лишь вопрос времени. Закрываю глаза, буквально приказывая себе перевести дыхание. Распахиваю их, когда чувствую движение, чувствую психически-нездоровый ласковый взгляд. Глускин смотрит на меня в раскулаченное окошко с поломанными прутьями, внимательно, ласково-ласково. А я жду собственной участи. Собственной смерти. Интересно, как он это сделает? Уставший от погони, протянет в окошко руку и раскрошит череп? Или сделает из меня одну из невест? Но ведь я, по-сути, не нуждаюсь в операции. Что тогда? Что будет тогда? Вскрикиваю, когда шкафчик валится и я ударяюсь о железо затылком. Больно, но неизвестность пугает гораздо сильнее, не давая концентрироваться.

***

Закрывая глаза от усыпляющего газа, я надеюсь больше не проснуться. Зачем просыпаться, если он поймал меня и уставшая, с ушибленной ногой, не знающая территории, я всё равно не выберусь отсюда? Зачем? Чтобы в последний раз взглянуть на своего мучителя? Запомнить черты его изуродованного лица, гиперактивную мимику и медвежье телосложение?..

***

Просыпаюсь, смотря через окошечко мутными, сонными глазами внезапно разбуженного человека. Не понимаю сперва, где нахожусь, но вглядываюсь в вид, который открывается, и осознание бьёт по голове обухом. Стол с покрытой кровью столешницей. Циркулярная пила у основания с красными ошметками на зубчиках. Обнажённый человек, привязанный за руки. — Подожди, дорогая, я закончу с этой шлюхой, и уделю тебе внимание. Глускин перекрывает собой весь вид, засовывает руку в ящик и касается щеки. На пальцах что-то горячее, остро пахнущее железом. Всхлипываю. — Ну-ну, дорогая, будь терпеливее.

***

Не помню, как провалилась в сон и проснулась опять, затаив дыхание от открывшейся картины и хриплого шепота: Глускин водил руками по бедру замершего в испуге или в смирении обнаженного мужчины, говорил что-то нежное, что-то трепетное и возбуждающее в любой другой, нормальной, ситуации. Водил нежно, не отрывая взгляда, и я поймала себя на ужасной, извращенной мысли: если смотреть только на взгляд и руки, это возбуждает, не до похоти, когда хочется также, больше, нет, но не менее отвратительно: до сладких томлений внизу живота.

***

Не помню, как провалилась в небытие во второй раз, но очнулась уже от холода на коже и контрастных, горячих прикосновений. Непонимающе оглядела длинную тёмную комнату, а потом отметила причину: я была обнажена, и соски затвердели от низкой температуры. Дёрнула руками в попытке закрыться, но обнаружила, что Глускин привязал их за запястья к приколоченным к столу доскам. Поверхность стола неприятно колола обнаженную кожу спины и наверняка оставляла занозы. Я попробовала согнуть ноги, но и они были привязаны за щиколотки. И наконец, почувствовав горячее, жадное прикосновение к внутренней стороне, я обратила внимание на Глускина, алчно, похотливо, гладящего моё тело. — Ты так хороша, моя милая, так хороша. Я прикусила губу, дёрнулась, попытавшись увернуться от прикосновений. Глускин скривил в гневе губы, выпрямился, и я почувствовала, как сердце пропустило удар в ожидании расправы, но мужчина провел рукой по моей щеке, спустился ниже и с силой сжал грудь, зажав соски между пальцами. Я вскрикнула от неожиданности, неосознанно выгнулась, почувствовав болезненные импульсы. — Как странно. Прошептал Глускин, продолжая сжимать мою грудь. Он выглядел задумчивым, озадаченным, и в его глазах я не находила больше сильной похоти или вожделения. Зато чувствовала, как они завладевают мной. Неспешно, предпочитая действовать неторопливо, накатывая маленькими, крохотными, волнами. Чувствовала, как пылали щеки и поднималась температура. Кусала губы и вертелась, пытаясь уйти от прикосновений и остроты ощущений. Глускин не злился, не реагировал. Казалось, он погрузился в свои мысли и не вынырнет оттуда ещё долгое время. Его пальцы оставили грудь в покое и скользнули ниже, по животу, к лобку и промежности. Уверенными движениями накрыли половые губы и затем раздвинули, вызвав волну наслаждения. В выражении его лица ничего подобного я не видела и застыла, ожидая вердикта. В животе крутило, низ живота будто бы наливался свинцом и горел. — Ты так… Я ждала окончания, ждала своей участи. Сознание услужливо подсовывало картину того, как Глускин забирается на стол, развязывает мои ноги и разводит в стороны, а мечты возрождали в сознании сказки о счастливой жизни среди трупов и железного запаха крови, очень сильного, очень острого и неприятного. — Так… Рука мужчины добралась до малых половых губ, по случайности или нет нащупала клитор, обвела его несколько раз, а потом спустилась ниже, ко входу во влагалище. — Грязная, похотливая ШЛЮХА! Внутри всё сжалось от предчувствия, низ живота в очередной раз потянуло, пальцы с пошлым хлюпаньем, так и не проникнув внутрь, отстранились, и Глускин поднял их, влажные, к лицу. Принюхался, вытащил кончик языка и лизнул. — Грязная, неблагодарная шлюха! Глаза заблестели яростью, лицо исказила злоба. Я вздрогнула, рванулась. — Ты не подходишь. Ты больна! Ты обманула меня, предала! А я… Я любил тебя! Хотел от тебя детей. Но ты оказалась бракованной. ШЛЮХА! ШЛЮХА! Я зажмурилась, почувствовала, как по щекам побежало что-то горячее. Отвернулась и попыталась высвободиться, но руки были привязаны крепко. — Ты не подходила изначально, уже испорченная, но я решил, что могу простить… Ради любви. Могу смириться. Дать нам шанс и наполнить тебя, грязную, раскрытую, но ошибся. Ты оказалась лживой, лживой шлюхой! Я почувствовала, как что-то обрывается глубоко внутри. Отвернулась, чтобы не видеть пылающих глаз и зарыдала в полный голос, обычная девушка, решившая, что маленькое приключение не принесёт ничего серьёзного, кроме всплеска адреналина и короткого фильма. — Прекрати! Перестань извиняться и давить на жалость. Это не изменит того, что ты оказалась шлюхой! Но прекратить я уже не могла. Эмоции душили, лишали воздуха. Я надеялась потерять сознание, как тогда, в старом железном шкафу, уже чувствуя, как ледяное лезвие ножа грубо касается кожи. Но не теряла его.