Снег на ресницах

Когда-то Юра даже не стал бы думать о том, что ему делать, если узнает, что Серёжа спит с парнями. Костя был, как всегда, прав: от крика прибежали бы соседи, подумав, что кого-то бьют, потому что Татищевы упёртые. Серёжа не стал бы терпеть, так же, как и в «переходном возрасте». Они уже это прошли, лет так пятнадцать назад, но осталась эта хрустальная крошка в их наладившихся отношениях. Среди тёмного смога она искрится, напоминая о себе, о том, что Серёжа точно так же может отстаивать своё мнение. Будь то глупый пирсинг, мелкое тату, которое даже и не видно почти; отстаивание личных границ — даже сменил замок в своей квартире в Магнитогорске! И Катя тогда близко не подходила — ни к папе, ни к Серёже. Оба взрывались, оголяя нервы и она не понимала почему. А Челябинск смотрел на дочку, улыбался ей и заплетал косички, зная, что тоже самое его ждёт снова. Почему дети так быстро растут? Серёжа почти совершеннолетний по меркам города — всего пять лет и он отпразднует свой первый век. И даже Снежинск совсем скоро начнёт бунтовать, она тоже уже не маленькая. К этому тяжело привыкнуть. Юра рад, что Костя привозит его к себе. Сейчас нет сил смотреть на оставленные детьми вещи, рисунки, их первые чертежи… И ностальгировать не хочется. Совсем. У его друга квартира более свободна от детских вещей — Серёжа вообще редко появляется в Екатеринбурге. Уралов не даёт Юре биться об стены и углы, крепко удерживая за плечо, заводит в ванную, а через минуту кидает на стиральную машину чистые вещи. Все чёрные, оставленные очень давно как запасная одежда. Всегда к месту. Иметь что-то своё в чужом быту мило, интимно даже. Так на полках квартиры Кости разбросаны вещи Татищева: стоит чашка на кухне, зубная щётка в стаканчике в шкафу над раковиной — чтобы не пылилась, одежда в ящиках, куплены игры на приставке. И мелочи, оставленные Серёжей и Катей, но их за всё время накопилось в несколько раз меньше. — Будем пить или подумаем на свежую голову? — вопрос Уралов задаёт спокойно. Не давит, но даёт понять, что поговорить всё же надо. Осталось только выбрать: сегодня или завтра. — Свежую голову, — Челябинск знает, что не выдержит больше. Вот-вот клюнет носом кафель в ванной, задев раковину головой. Костя понимает. Уходит, давая уставшему другу спокойствия. Юра долго стоит под прохладным душем. Это помогает остыть, почти так же, как кинься он в сугроб. Медленно передвигается по квартире, идёт на шорох из гостиной и не сдерживает смешка: Костя раскладывает диван, по привычке заколов чёлку заколками. В этот раз попались Катины: яркие, такие нелепые с большими синими бантиками. Совсем не подходят под домашнюю одежду и лицо Кости. Когда Юра начал разбираться в цветах? — Спасибо, — Татищев падает на разложенный диван как король, сбросив тапки. Хватает подушку и обнимает её, не думая укрываться одеялом — ночью как-то сам во сне под него заберётся, привык уже. — Спокойной ночи, — Уралов смотрит на Юру как-то устало. Будь Челябинск чуть более самокритичен, возможно принял бы этот взгляд на свой счёт, но он не такой и Костю знает давно: он думает. О чём не говорит, просто что-то происходит внутри, возможно даже не вырвется наружу, если не толкнуть. Обычно Юра обязательно указал бы на это, но сейчас его глаза сами закрываются и склеиваются, будто строительным клеем: не оторвать. Утро встречает Юру жужжащей дрелью, кажется, буквально за соседней стенкой. Щурясь сонно, хочет вновь зарыться в подушку и утопиться в ней, но возмущение как девятый вал поднимается из бушующей груди, выходит бранью на белый свет, когда цепляет стрелку часов на семи утра. Это перебор для выходного дня. Уже поднявшись на ноги, понимает, что не может просто пойти и ругать соседей Кости: им ещё жить с ними, будет не очень, если из-за Юры отношения разрушатся. Все опасения уходят, когда сам хозяин квартиры недовольно топая выходит из спальни. Цветные волосы в полном беспорядке и, кажется, совсем грязные — очень прилизаны и блестят как намасленные. — Доброе утро, — почему-то при виде Юры Уралов улыбается, да и злость пропадает, а сам Татищев понимает, что внутри штиль. Улыбается в ответ. — Иди засунь придурку скрипку в задницу, а? Я сделаю кофе, — понимает, что уже не уснут. Екатеринбург хмыкает, идёт на выход, надевает тапочки, которые не очень любит носить дома — ковры мягкие и не дают ногам мёрзнуть даже зимой. Юра ставит чайник, только потом умывается. Механическими движениями делает кофе, задумываясь о вчерашнем. Даже не знает, что ещё он может сказать. Может он и смирится с наличием «пидоров» в мире, пусть себе живут, да не выносят это из своих стен, но, как известно, Юра заботливый отец. Даже немного излишне беспокойный. «Гиперопекающий» уже не подходит к нему. Раньше, когда Кати ещё не было, а Серёжа был совсем дитём, то он трясся почти над каждым его шагом. Потом появилась Катя, а Магнитогорск подрос, следить за двумя стало сложнее. Костя и Аня помогали, да приговаривали, что им нужно самим мир изучать. «Будь для них тем, к кому они могут обратиться в любом случае» — говорила Аня. «В абсолютно любом» — дополнял Костя. Будто знал. Брат бы сказал, что он сам ещё не вырос. Может и так. Екатеринбург возвращается, когда уже не слышно лишних звуков, но кухню обходит стороной. Юра замечает, что тот хмурится, что-то ворчит под нос неслышно. Его можно понять: кому вообще понравится доказывать что-то ранним утром какому-то гандону? Решив, что сейчас слишком рано для напряжённого мыслительного процесса, Юра на скорую руку делает бутерброды из того, что находит в холодильнике и добрые полчаса ждёт Костю, приоткрыв форточку, чтобы не заполнять квартиру дымом от сигарет. Костя прикасается к уже остывшему кофе, но его это не особенно заботит: уже выйдя из душа, он выглядит свежее и бодрее. Юре хочется расчесать его мокрые волосы и посмотреть, как он будет выглядеть, когда те так и высохнут. Никакого объёма не будет, смешно ведь. Разделяя лёгкий завтрак и тишину зимнего утра, внутри всё успокаивается. Татищев рассматривает снег, падающий с неба крупными хлопьями, изредка ловит взгляд друга в отражении стекла и улыбается. Глядя на Уралова всегда хочется растянуть губы в улыбке, да закинуть руку на плечо или по-дружески похлопать по спине. Настроение всегда становится на градус выше, а порой поднимается с минусовой отметки до высокого плюса, подобно ртути в градусниках. Юра трясёт головой: ещё не хватало сравнить эти чувства с градусом алкоголя — тут сразу в дурку можно. — Не скажу, что много думал, — потушив сигарету об пепельницу, какую-то брендированную, достаточно старую, Челябинск, не задумываясь, поджигает вторую. Костя недовольно щурится. Сам иногда курит, но подряд несколько сигарет — никогда. — Но, как на духу: Серёга всегда моим мелким будет. И втык ему дать — дело святое, отцовское! — смеётся, закинув голову назад. — Так что, чтобы он там не делал, просто пусть будет моим сыном. Костя улыбается, плечи, наконец, расслабляются, будто он скинул с них Уральские горы. Хотя они свои, родные, куда от них деться? — Всегда против геев был, что повлияло на твоё мнение? — Уралов спрашивает осторожно, боясь переступить незримую грань того, что «можно», а чего «нельзя». Или эта граница, невидимая линия, была уже давно стёрта, просто Костя, привыкший к такому раскладу — гомофобному Юре — не заметил ничего. — Ты не подумай: Питерский всё равно мне не нравится, Енисейский вообще, — Юра вертит пальцем у виска, да посвистывает. — В общем, ну их. Но сыновья у них что надо. Такие простые ребята, с ними пивка бахнуть можно, классно же. Костя закатывает глаза, по-доброму усмехаясь. — Ну, а серьёзно, — прокашлявшись, Юра тише продолжает: — Я же не совсем консерватор, да? Просто не принято у нас так: открыто, на показ. Я знаю, что и в Союзе было всё, и раньше, — ведёт худым плечом, промачивает горло остатками кофе. — Может, это пидорство для меня ещё полная хуйня, но сына я терять не хочу. Уралов делает для себя несколько выводов: у него может быть крохотный шанс на взаимность (или, хотя бы, на сохранение дружбы после признания); Юра более насторожен к переменам в жизни и более подвластен лицемерным подачкам Московского; и, самое важное — любит своих детей. Даже и горы свернёт эти несчастные, против мира пойдёт за них, ради них, крошку последнюю отдаст. — Я рад, что ты не хочешь терять связи с Серёжей, — Костя не прячет улыбки. Сглатывает вязкую слюну и, пока не передумал, кидает: — А если бы я был геем? Татищев хмурится, замирает с сигаретой между губ, ведёт взглядом от макушки до самых рук Кости. Те крепкие, подтянутые, Костя сам как шкаф на фоне Юры. Похож на тех самых «крепких русских мужиков», которых стереотипно описывают и тех, на кого говорят ровняться. К ним нежные девушки прикасаться должны, как Анечка, а не волосатые мужики. Как-то кисло ставится от сигареты во рту. Выпускает дым, прикрывает лишь на мгновение глаза, а потом смотрит в тягучее золото напротив. — Не похож. — «Не похож»? — Уралов брови выгибает, сам спину тянет. Что-то меняется. Может, светлеть за окном начинает? — Неа. Даже Серёга больше подходит на пидора. Но, — в этот раз Юра не лезет за новой сигаретой, подпирает голову рукой, да рассматривает Костю. Ищет любой намёк на шутку или простой интерес. Не уверен, что выдержит вторую оглушающую новость за несколько часов. — Чёрт его знает. Я уже нихуя не понимаю. Если ты серьёзно пытаешься мне намекнуть, то давай оставим это на другой раз. Итак бошка кипит. Пусть Костя мрачнеет, отводит взгляд, даже голову как-то пристыженно опускает, Юра не понимает, как такой идеал девушек может любить члены. Это слишком странно. И слишком тяжело для восьми утра. — Поговори с Серёжей, — мягко подталкивает Костя. Точно тему переводит, закрывает тот разговор. Нет, точнее будет сказать, что откладывает. Юра самым костным мозгом, блять, чувствует, что друг хочет так много сказать. И так всегда: Костя не договаривает, упирается, как баран, а Юра остаётся без ответов. Сейчас знает, что тайны раскроются. Что-то меняется. Возможно к лучшему. — Поговорю. Куда он от меня денется-то?