«А»

      Приходя домой, доктор Долохов, всегда радующийся избавлению от тела своего постоянного, весьма любвеобильного пациента, не желающего лишаться "естественности ощущений" при общении с противоположным полом — мистера Адамса, первым делом принимался записывать еще свежие, самые памятные эмоции, испытанные на сеансе у доктора Хьюбетта.       Антонин, разумеется, все понимал про своего лечащего врача, но в то же самое время - он прекрасно всё понимал и про себя, когда, лишенный какой-либо страсти к жизни, он не мог никаким усилием воли заставить себя разогреть ужин, который обычно подавала его верная помощница — старушка-сквиб, миссис Мардж, помогающая одинокому мужчину оставаться в порядке, как сама она говорила о своей работе; по четвергам милая Холли Мардж уходила пораньше, поэтому по четвергам Долохов и не ужинал, а только крепко запирал двери, умывался до скрипа кожи, с недавних пор - записывал некоторые мысли в тетрадь и немного сожалел о немощи своей сущности, мешающей разогреть готовую еду, найти доктора толковее или наконец отпустить ситуацию и со спокойной совестью сдаться, нажать на кнопку самоуничтожения. Ровным счетом, ничего из того, что подразумевало некую заботу о себе он сделать никак не мог. Однако такое положение дел, разумеется, не имело отношения к его благородному происхождению.       Долохов, чего скрывать, действительно был представителем русского дворянства и по канонам Российской Империи, покинутой его предками задолго до его рождения, пусть и формально, но имел право при жизни отца именоваться княжичем, а после его кончины самим князем, но Антонин Долохов III — строгий, непоколебимый старыми нравами, волшебник, блестяще окончивший Колдовстворец, но не отказавшийся в свое время от выписанного из-за границы учителя по маггловским дисциплинам — отец успешного доктора Антонина Долохова IV, предпочитающего лечить душу под именем господина Толли-де-Барклая или, как было удобнее доктору Хьюбетту, Адамса, никогда этого обращения не поощрял, не желая растить сына наглым повесой, как не желая препятствовать новым законам государства, уж давно не имеющим ничего общего с той Российской Империей, которую он знал и любил, несмотря ни на что.       Антонин рос в атмосфере искренней любви к русской культуре, атмосфере уважения к собственным корням, к роду, к его благородству в окрестностях не радушной Европы, потому, когда пришло время — переосмысления впитанного от отца и матери, юный Антонин, ведомый любовью к родителям, совершенно легко, наткнувшись на развилку жизни, определявшую молодость, а затем зрелость и т.д. откинул от себя "все лишнее", подразумевающее невидимый венец, полагающийся с титулом, и окунулся по настоянию обожаемого отца в быт, труд, науку и постижение законов жизни, о которых всегда благоговейно рассказывала ему мать - Софья Павловна; красивая, высокая, статная женщина с очень молодым лицом и глубокими зелеными глазами, оттенком напоминающими заброшенный, затянутый тиной, пруд с лотосами.       Маленьким мальчиком он был обучен охоте, рыбалке, геологии, астрономии, музыке, иппологии и нескольким европейским языкам. Так, к пяти годам, имея в доме огромный штат прислуги, Тони, как ласково звала его матушка, мог обслужить себя самостоятельно, без помощи нянечки и это было немыслимо тогда, когда ближайшее его окружение не имело понятия о том каким образом следует надевать сапоги для охоты, застегивать сюртук или завязывать ситцевый галстук.       Наконец долгими стараниями и непоколебимыми убеждениями доброго, но строгого отца, он превратился из дисциплинированного, переполненного жизнью, ребенка в крепкого, умного, тонко-чувствующего мужчину, достойного своего рода, имени, титула и всех полагающихся ему душ в услужении, к которым он относился с глубочайшим уважением и некой любовью.       Сын старого князя Долохова вырос таким, каким его и хотели видеть. Независимым, сильным, самодостаточным и не нуждающимся ни в каких титулах. Ему никогда и никто не был нужен, кроме близких. И взрослые, пережившие на своём веку гонения от магглов с родной земли, способствовали этому изо всех сил, зная, как сильно может ранить, выбить из колеи расставание с домом и близкими людьми. Со своей стороны Софья Павловна - молодая супруга князя, родившаяся в семье чистокровных русских волшебников, эмигрировавших в Венгрию задолго до революции, изо всех сил старалась воспитать единственного, долгожданного и вымоленного сына полноценной личностью, зацикленной не на положенных привилегиях, а на развитии, улучшении чужой жизни, всякой помощи ближнему и ответственности, положенной каждому Долохову вот уже несколько столетий. Мужской ответственности. И это ей удалось на славу.       Свои труды материнства Софья Павловна всегда благодарно воспринимала, как самый настоящий дар, безмерно радуясь тому, что, затмевающее, казалось, всякое разнообразие радости жизни, бесплодие князя, возникшее из-за перенесенной им в годы белой эмиграции болезни, наконец отступило в их браке, спустя почти 7 лет супружества, двух выкидышей и бесконечных аптечных рецептов лучших, бывших лейб-медиков московского двора, также обосновавшихся в ближайшей восточной Европе. Разумеется, что в этом была своя опасность; невозможно было вообразить о том, какой по своей мощности силой любви была преисполнена юная, цветущая мать, качающая на руках своего первенца, как две капли похожего на отца за исключением необычного, глубокого цвета глаз; однако воспылавшая страсть в новоиспеченной, молодой матери по определению не могла сгубить этого ребенка, превратив его в наглеца и отступника от родовой морали. Нет. Только не руками Софьи Павловны. И объяснение этому было весьма простым: этот дар воспринимался Долоховыми не только, как награда за молитвы, веру и страдания, но как некое обещание, данное прежде всего Богу, - вырастить человека, действительного достойного жизни. И права на ошибку у них не было, ведь это чудо - было исполнением их главной мечты, осуществленной под залогом множества праведных обещаний и клятв, данных и себе, и людям, и Всевышнему.       Говоря же о судьбоносном столкновении Долохова в бездну тотального одиночества, его сгубили те самые безусловные порядочность, верность и со временем - непростительная гордость, которая настигает даже самого праведного человека тогда, когда усилия его и чистые помыслы не воспринимаются должно. В его случае - коса нашла на камень и, по всей видимости, с вымученной историей родительства своих отца и матери, из него просто не мог получится человек, которого бы никогда не предали или не оставили самым подлым образом. И если не вдаваться в подробности, в общих чертах — он действительно был блестящим человеком, которому просто очень не повезло, ведь взрослея в окружении безусловной любви, крепкой отцовской морали, духовного света матери он не мог и представить, что не все семьи или люди похожи друг на друга. И столкнувшись, с позволения сказать, с человеком, что позже раз и навсегда сломает его жизнь — в недалёком будущем он действительно впервые познает другую сторону жизни, но наполненная подлостью, алчностью, выживанием и аморальностью страница его или уже их летописи не могла быть столь предсказуемой, когда оба они были еще совсем детьми, когда еще будучи ребенком, имеющим открытый, ясный ум и неудержимую скорость доброй мысли он не мог и допустить, что кто-то способен предать ближнего так легко, решительно и быстро. Это-то отсутствие или же присутствие некоторого предубеждения на счет людской природы и сгубило юного, доверчивого, напрочь влюбленного мальчишку, однако, имей он хоть сотню маховиков - отыграть назад ничего было нельзя. Его история задолго до его рождения была крепко закрючкована с судьбой девочки из соседнего дома, так неожиданно ворвавшейся в его жизнь прекрасным летним днем.       Познакомившись с заблудившейся маленькой нимфеткой, как удачно потом, отыскав это слово в романе русского автора, будет подмечать в своих записях и мыслях зрелый Долохов, в Будапеште, гуляющей на территории их поместья вместе с щенком-корги, 12-летний Антонин раз и навсегда связал себя с прекрасным, белокурым существом, жадным до приключений и опасности.       Его скромно-очевидные достоинства сразу бросились ей в глаза. Он помог ей.       Томным, летним, душным днем нервная нянечка Марта с валашских земель, говоря на ломанном русском, долго и противно кликала несносную, маленькую барышню, опасаясь за свою шкуру, зная тяжелый нрав своего барина, ценителя чистой крови - Константина Мокиевича Берга, не стесняющегося применять физическую силу в качестве наказания, в то время, как девчонка пряталась от нее в соседнем, роскошном поместье, зная о том, что их обеих ждали серьезные неприятности дома, не вернись они к полднику. Дело было в ее отце.       Он был пожилым человеком с немецкими корнями и крепкой, парадоксальной нелюбовью ко всему западному. Вынужденный так же, как Долоховы и многие другие - перебраться в восточную Европу, он был не рад этому и потому, погрузившись в свое горе и разочарование в жизни, все свободное время он уделял трубке, чтению русских авторов, русских газет, критике дочери и ее воспитателей. Смерть жены превратила его сердце в ледышку и "А", зная о том, как сильно при случае может достаться её надзирательнице специально убегала от нее при любой возможности, лишь бы в их с отцом одинокой и размеренно-негативной жизни произошло хоть какое-нибудь движение.       Гораздо позже от "А" Долохов узнает, что она, совершенно не боясь потеряться или заблудиться, часто до встречи с ним бродила по тропинкам глухих лесов в окрестностях чужих поместий и охотничьих заброшенных домиков, не думая о силе гнева отца или Господа, которым ее всегда пугала Марта, ведь, потеряйся она всерьез, отец бы в таком случае обязательно спустил бы всех гончих и всю прислугу на ее поиски, и то была бы очередная, великолепная забава для 9-летней, гиперактивной, недолюбленной малышки с красивым именем, данным ей в честь матери, трагически погибшей при родах. Она всегда нуждалась во внимании и цена ей была не важна.       Завидев ее на лугу тогда в первый раз смешную, босую и с щенком на руках, он первым делом притянул палец к губам, дав понять девочке о том, что он не выдаст ее беспокойной няньке, а потом резко схватил ее за белую ручку и втянул в садовый лабиринт, в котором он всегда любил прятаться от своей веселой, невозможно любящей игры, матери. В тот самый момент она была маленьким демоном, заточенным в тело худой, светловолосой, синеглазой, бесстрашной малютки, любящей провокации, испытания судьбы, салки и все то, за что могла наказать её Марта. Он понял это сразу, как только увидел чертят, пляшущих в ее глубоких, почти черных глазах в обрамлении высветленных, длинных ресниц. Не устоял бы никто.       Что было очень важно: походя на прекрасную фарфоровую подарочную куклу, его "А" абсолютно никогда не боялась, погрузившись в игру или захватывающий спор, разбить коленки, разорвать подол платья, измазать лицо сажей из камина или намочить свои уложенные, белоснежные локоны, будто она вовсе не была никакой барышней. Именно этим Долохов, до этого встречавший лишь принцесс, походящих на каких-то других кукл, что не умеют сгибать руки и ноги, был сокрушен, невероятно очарован и раз и навсегда покорён; она была необыкновенной и непредсказуемой, такой и погибла.       Она же сразу разглядела в нем все то, что так желала увидеть в ближнем, с которым можно было бы пройти через всю жизнь, не боясь остаться брошенной. Одинокая девочка на чужой земле. Без матери. При жестоком отце. Он так вовремя оказался рядом. Высокий, умный, добрый мальчик с зелеными глазами, красивыми, безумными, вьющимися волосами, отличным русским и любовью к приключениям, что был старше её всего на три года.       "Напарник, соратник, друг, голубчик, душенька, товарищ, душа моя" — так о нем писала маленькая "А" в своих дневниках, закрывающихся на резной ключик, что всегда висел на ее тоненькой шейке вместе с серебряным крестиком.       Совместно проведенное детство породили в обоих непомерные благодарность и верность к друг-друг и к тому, что у них было общего, помимо бесконечных игр, тайн, приключений, безумств и желаний; верность к их общему ревностному одиночеству, не допускающему появление новых людей в их союзе от слова "совсем". Никаких мальчишек, девчонок, тем более - взрослых. У них были только они.       Однако всякое счастье бывает непрочно тогда, когда в судьбы вмешивается разлука. И перечитывая свои записи после сеансов мистера Хьюбетта, Долохов, до боли не желающий ворошить прошлое, но вынужденный вдаваться в подробности своей печальной повести для отслеживания динамики лечения тогда, когда мистеру Хьюбетту не представлялось возможным объяснить некоторые факты из своей жизни, снова ощутил режущее чувство где-то глубоко в груди; будто старая рана вновь стала открытой и свежей. Вскоре они переехали. И он оставил ее. Ее розовое, прекрасное, юное лицо в пятнадцатый день его рождения, когда он пришел, чтобы попрощаться с ней перед отъездом в Лондон он помнил до сих пор также хорошо, как и цвет ее платья в день опознания тела.       Ветер за окном и играющая полька из патефона напомнили ему о событиях, многократно обсуждаемых его матерью в последние годы ее жизни. То были судьбоносные дни. Перелистнув заполненную страницу своей тетради, Долохов наткнулся на записи о том, как работая доктором, принимающем на дому, отец устраивал необычайно роскошные приемы для волшебной знати, которые прежде мрачный Будапешт и не видывал. В конце концов, они же и привели их в Лондон. Они же навсегда и оторвали его от неё.       В один из таких приемов, в начале 50х годов, Антонин Долохов III познакомился с амбициозным юношей, ищущим единомышленников для продвижения своей "философской" идеологии. Речь, как тогда было весьма популярно, шла, разумеется, о магглах.       Воспитывая годовалого сына, Долохов-старший, оставивший в свое время любимую Родину из-за вопиющего бешенства магглов, конечно не мог оставаться равнодушным тогда, когда молодой и красивый мистер Реддл, подхватывая бокал венгерского вина, уходил в блестящие монологи об иллюзорности равенства, об элитарности и угрозе истребления магической крови, но навязываемая новым гостем мысль - броситься с головой в идею некоего геноцида магглов - Антонин так ни разу и не уловил. Ему было около 47 лет, а сыну всего год. Он был счастлив своею отцовской рутиной и убежден, что в жестокости никогда не сыщешь ни смысла, ни толка. Так ему говорил еще его отец. К тому же, в Будапеште он служил выдающимся доктором, которого смело хвалили как в магическом, так и в маггловском мирах, поэтому жаловаться было не на что, а гневить Бога — в их доме никогда не считалось разумным.       Наконец, проведя с блистательным мистером Реддлом некоторое время, доктор Долохов проводил своего нового юного друга в лёгкий-дальний, к которому по доброте душевной за короткое время визита того проникся подлинными отцовскими чувствами, пообещав на прощание посильную, человеческую помощь в чем-либо, намекая об исключительной пользе позитивных помыслов и своей любви к молодости, ищущей знания и покровительства знающих. Одним словом, он оказал ему настоящую поддержку, дипломатично так и не согласившись с идеями элитарности магов, но Томас, казалось, был этому только рад. Но вокзале "Ке́лети" это считывалось в его холодных, как затянутое небо, глазах также четко, как и признательность за все советы и напутствия старого господина. Дело в том, что засвидетельствовав в человеке, у которого он бы с удовольствием поучился мастерству, которого честно уважал за твердость мысли, ту самую непоколебимость во взглядах — он раз и навсегда утвердился в собственных идеях и покинул Будапешт с намерением объездить всю Европу в поисках единомышленников.       В общем, заручившись доброй дружбой с совершенно очаровательным и амбициозным молодым человеком, доктор Долохов в очередной раз восхитился многогранностью своей жизни и надолго позабыл о магглах, с которыми у его семьи иногда возникали некоторые проблемы. Тема была исчерпана и нужно сказать, что по прошествии времени он ни разу не вспомнил радикальных идей своего гостя, заполонив все свободное время сыном, женой и неустанной работой с людьми, среди которых было не мало тех самых магглов. И казалось, что совершенно ничто не заставило бы его покинуть обжитое и роскошное поместье в Венгрии, в котором он планировал продолжать врачевать, а позже, если даст Бог - нянчить внуков и писать мемуары, наслаждаясь всё еще молодой женой, но так, по меркам волшебников, было недолго.       Томас Реддл, разумеется, еще не раз выказывал свое уважение в письмах к новому другу. Долохов-старший несколько раз даже навещал того в Англии, они наведывались в "Кабанью голову", но мысли о добровольном переезде, о присоединении к ордену со странным, инфантильным названием "Пожиратели смерти" на должность главного советника молодого лидера никогда не посещали мудрого доктора до тех пор, пока в их дом не постучалось несчастье.       В 1965 году, когда юному Антонину было около 15 лет его школьного приятеля, обучающегося вместе с ним в Дурмстранге, мальчика из чистокровной семьи убили магглы. Это был младший сын старых друзей Долоховых - Барнабас Дунаевский; по доброте душевной и с просьбы его матери Софья Павловна иногда давала ему бесплатные уроки игры на флейте.       Задержавшись на прогулке в окрестностях горы "Геллерт", его не без следов борьбы столкнули с обрыва местные мальчишки-цыгане, давно выслеживающие на святой горе "degenek (чужих), приходящих сюда и творящих что-то нехорошее", как позже было известно от жандармов.       Ход делу не дали по решению семьи погибшего в самый последний момент из-за разыгравшейся хронической болезни матери мальчика. Она была не в себе и, вероятно, все эти разбирательства свели бы ее в могилу; местные власти пошли семье навстречу.       Разумеется, всем, знающим о трагедии, магглам стерли память, однако общественный бунт в магическом высшем обществе Венгрии было уже не остановить. Около 20% учеников Дурмстранга забрали из школы в тот же учебный год, но отец "А" был одним из немногих, непреклонных в своих убеждениях, попечителей школы, уверенных то ли из-за упертости, из принципа или же равнодушия в том, что забирать детей из школы, которую все они сами когда-то закончили — глупо.       Долохов же, впервые поддавшись всеобщей панике, не раз посоветовавшись с Софьей, почти сразу же приказал Бориске — своему старому дворецкому, поднять бумаги на все имущество, принадлежащее ему заграницей, до которого не смогли добраться магглы в России. Всерьез испугавшись за единственного наследника и увидев, как мать погибшего мальчика едва не сошла с ума от горя, он понял, что больше не сможет жить здесь также легко, как и прежде.       Выбор пал на Англию по нескольким причинам сразу; передовой запад, хорошая школа, множество знакомых и товарищей, как по службе, так и по несчастью. Вдобавок, ощущая едва-подступающую немощь из-за возраста 61-летний князь, к которому так обращалась только жена, почувствовал, что обретенные связи за долгие годы приемов в Будапеште могли бы обеспечить взрослеющему сыну хорошее будущее и безопасность, потому, не раз всё серьезно обдумав, семья закончила все хозяйские дела в поместье, письмом направила нужным людям распоряжение о подготовке апартаментов в центре Лондона, дождалась дня рождения Антонина, который он настойчиво хотел справить с ней и навсегда покинула восточную Европу. Стараниями отца и Бориски все было решено и устроено весьма и весьма быстро.       Письмо от Дамблдора, тогда еще профессора трансфигурации, Долохов получил 30 августа 1966 года. В нем выказывалось приветствие и глубочайшее уважение древнейшему русскому роду, соболезнования по поводу гибели друга Антонина и информация о том, что по итогам обучения в Дурмстранге он был автоматически зачислен на пятый курс Хогвартса факультета со странным названием "Слизерин".       Юность сыграла ему на руку. Быстро сыскав сторонников практической магии и полетов на метле, он по-настоящему влился в свой новый мир и почти позабыл о тяготах расставания с Берг, ведь, оказавшись в другой обстановке, окруженный особым вниманием, которым всегда одаряют интересных новеньких, он понял, что она, будучи еще совсем маленькой — никуда от него уже не денется; независимость и блестящее положение семьи в новом обществе сделали его почти неуязвимым. Вдобавок, в их крепкой связи не было никаких сомнений еще от того, что абсолютно каждую неделю они обменивались друг с другом длинными письмами.       Настоящее осознание же всех серьезных перемен пришло к нему лишь тогда, когда в Рождество он получил от нее колдографию на фоне городской, украшенной по славянским традициям, ёлки, но на ней была вовсе не "А". Это была девушка. Это были короткие, подстриженные под каре, белые волосы, подведенные глаза, алеющие губы, вытянутое, стройное тело, проступающие через лисью шубу, прежде незнакомые, изгибы и хитрый, пристальный, какой-то совершенно взрослый взгляд незнакомки, в которой едва узнавались прежние детские черты его самого близкого человека. - У нее точно начались месячные! — разочарованно заключил тогда возмужавший, уже начавший интересоваться медициной, Долохов.       Нечто скользкое, тяжелое, неотмываемое тогда подкралось к его сердцу. Что это было? Ревность? Возбуждение? Злость? Он вдруг ощутил опасность. Он вдруг понял, что, едва не достигнув четырнадцатилетия, она уже, наверняка, стала любовным объектом половины школы, в которой после той трагедии остались только самые безумные отморозки. И кто знал?       Разумеется, он не думал о том, что она уже...окончательно повзрослела, как удобнее ему было говорить, не подчеркивая пошлость сленговых формулировок касательно дефлорации, однако старое и доброе чувство некой стабильности относительно их союза он больше никогда за всю свою жизнь не испытывал с момента получения именно той прекрасной, разбивающей сердце, колдографии. Время неслось, казалось, против него одного.       Она цвела и росла, делая большие успехи в учебе и радуя, смягчившегося с ходом дней, отца в то время, как он, развиваясь в науке и магии, метил поступить после выпуска в НММА (Новозеландская Магическая Медицинская Академия), в которой учился еще его прадедушка, совершенно не думая о том, что когда-то ему придется искать для роли жены, спутницы, матери будущих детей кого-то, кроме нее, но теперь, когда она была столь непредсказуемой из-за своего взросления, была столь красивой и открытой, казалось, всему миру - опасность оказаться в решающий момент одиноким нависла над ним, как тучи около 360 дней в году нависали над замком Хогвартс. Вполне реально.       На этих мыслях, воспоминания вновь больно резанули его где-то в глубине души, сердца или то, что от него осталось, когда из середины тетради, на странице, посвященной этой колдографии, выпала та самая карточка с, прыгающей в казачьих сапожках, девушкой на фоне зимней ёлки; северный румянец, белоснежная, добротная шуба на распашку, вопреки морозу, а под ней черный, задранный, модный, бархатный сарафан а-силуэта, надетый на темно-зеленый, подобранный будто в тон его глаз, бадлон. Прекрасная. Живая. Румяная. Недоступная.       Вложив карточку меж положенных страниц, в лучах, пробивающихся через шторы, ночных фонарей, он устало провел рукой по лицу, а затем захлопнул тетрадь, чтобы спрятать ее в сейф, закрывающийся на магический и материальный-железный ключи. - На сегодня все, доктор Долохов. Довольно. — саркастично, разгоняясь в давно-знакомой ненависти к себе и к своей жизни, выпалил он, докурив сигарету в приоткрытое, пропускающее подступающий холод осени, окно. К ним он не прикасался с тех пор, как ее не стало. 17 лет.