«А»

— Повзрослев, она, разумеется, успокоилась, но что-то определяющее или, нет, нечто волнующее в ней все же осталось. Совершенно неосязаемое, но бывает, живешь и вдруг сталкиваешься с этим там, где не должен был. Как дежавю. — отвечает мистер Адамс, стараясь не дышать полной грудью.       Так бывало тогда, когда запах кубинского, столь обожаемого Хьюбеттом, табака, вопреки весомой продолжительности их нелепых, но, надо отдать должное, порой и продуктивных встреч, — превращался для пациента, не переносящего ощутимую дешевизну марки сигар, в настоящую пытку.       Кожаное кресло, на котором восседал Долохов, казалось, целиком и полностью пропиталось этим отвратительным запахом, напоминающим не о роскоши, а о ничтожной атрибутике мощного желания — «казаться» столь сильно, что даже стерильный запах дорогого порошка, мыла и парфюма мистера Адамса не мог перебить горелый смрад удовольствия Хьюбетта. Но так уж здесь было заведено, — думал он, стараясь включить этот ужас в список наказаний, ниспосланых А за его жестокость. — Мистер Адамс. Мы говорим об этом уже довольно долго. Изучая записи, ваш анализ произошедшего, мне думается, что несмотря на существенные сдвиги в работе, вы никак не дойдете до су-у-ути женщины, с которой едва не связали свою судьбу. — растягивая гласные, мурлыкал Хьюбетт. — Простите, имею в виду, вы не женились на ней.       Поправив очки, док вновь превратился в симпатичного человека. — Не женились. И не завели ребенка. — Вы полагаете у нее была какая-то очень конкретная суть? — ухмылялся Долохов.       Хьюбетт внимательно посмотрел на своего пациента, затем выжидающе провел рукой по записям, комично расположившимся на согнутых коленях, и наконец, приготовившись к минуте славы, громко вздохнул; сигара, что была зажата в его длинных пальцах наконец истлела и Долохов, едва ли не смеющий выразить своей радости по поводу, единожды, предвкушая свежий вдох, облизнул губы.       Не представляя в полной мере какое сильное влияние этот жест оказал на, преисполненного удовольствием, Хьюбетта, что, совершенно не стесняясь, млел пред всяким проявлением восторга в сторону, занимаемого им, кресла, — на короткое мгновение однако Долохов узрел в глазах своего доктора нечто схожее с возбуждением, но значения этому не придал; время от времени он сталкивался с подобным на собственных приемах. — Все, что мы знаем о ней: упряма, эксцентрична, талантлива, нетерпелива, капризна, глумлива, закрыта, недоступна, доступна, груба, наконец нежна! Не находите подобное противоречие странным? — с нарастающим раздражением в голосе тараторил док. — Не говоря об очевидном, как может по вашему столь нетерпимый человек хоть в чем-либо преуспеть? С ваших же слов мы также знаем, что она жила прекрасной, благополучной жизнью, очень много работала под предводительством супруга, создала нечто очень важное, вы правда не уточняете что, но это и не важно. Что-то для науки, помнится мне. — Нечто очень, очень важное. — Я склонен полагать, что всякий человек есть некий флакон из противоречий. Взять вас. Доктор. Вы не рядовой психолог. Вы врач! И вам прекрасно известно, даже, вероятнее, лучше других о пагубнейшем влиянии табака на здоровье. О его влиянии на головной мозг. И что же? — Все так, мистер Адамс. — весело улыбнулся Хьюбетт. — Однако есть привычки, а есть неустойчивая модель поведения. Говоря простыми словами, я склонен думать, что ваша женщина страдала пограничным расстройством личности. — то, как с уст Хьюбетта слетело «ваша женщина» заставило Долохова мысленно пожать ему руку. — В таких, уж поверьте моему практическому опыту, очень сложно не влюбиться, но дело даже не в этом. Такие люди не, как бы правильнее выразиться, очевидно-больны. Скорее наоборот. Они выгодно выделяются на фоне серой, здоровой массы, которой в большинстве своем требуется все опробованное, привычное и безопасное. Я не могу утверждать со стопроцентной уверенностью, но это мой вывод. Он основывается исключительно на ваших чувствах, с которыми мы и работаем. И хотя это весьма сложно, но в отношении вас я чувствую хороший прогноз. Позволите? — Прошу. — ответив самодовольной улыбкой, прокашлялся Адамс. Время от времени он поддерживал ложь об астме. — Дело в том, что ваша зацикленность на травме завязана не на, в некотором роде, сексуальной девиации в отношении женщин с подобным полярным, столь лабильным эмоциональным состоянием. Вовсе нет! Постарайтесь сейчас меня услышать. Мисс А была первым посторонним человеком в вашей жизни. К тому же противоположного пола. Вот что важно! Разумеется, мать в психоанализе — это практически всё, но последующая женщина, с которой мальчишка будет иметь дело также задаёт некий радар на секс, ожидания от ощущений, взаимодействия. Простыми словами — типаж. Я вижу, чувствую, и в первую очередь от того, что вы пришли сюда, что не все потеряно, не все безнадёжно, вы жаждите освобождения, прощения, нормальной жизни. И это, говорю вам с уверенностью, всё для вас доступно. Вы никакой не Гумберт! Дело другое! Требуется погружение. Требуется терапия. Требуется прием медикаментов. Требуется отделение очаровательного образа, в котором вы увязли, — от реальной женщины с реальными психологическими проблемами. Волей неволей возникает вопрос: готовы ли вы к этому? Правда, вы и сами это знаете, редко бывает удобной.       Разъедающее молчание, прерываемое приятным тиканьем часов, заставляет Долохова задуматься об услышанном лишь на мгновение, ровно до того момента, когда перед глазами предстает ее образ в день их нехорошего свидания; она настоящая, живая, очень рассудительная, как всегда правая. Даже любящая. И мысль не вяжется. — Я не знаю что вам ответить. — Это ничего. — поддержал мистер Хьюбетт. — Вы продолжаете прием таблеток? — Обошелся виски. Сейчас абсолютно трезв, у меня много работы. — Какая участливость! — твердит раздражение. — Рекомендую попробовать, но в меньшей дозировке. Не три таблетки в день, а две. Обязательно при приеме пищи. Алкоголь лучше исключить. Продолжительность десять дней, а там посмотрим. Что касается эффекта: успокоитесь, отрезвитесь, возможно почувствуете энергию. Это существенно облегчит вам будни, но все это лишь декор, если таки не захотите отодрать старые обои. Полагаю, отмени прием и вы скатитесь к началу. Но, повторюсь, попробовать стоит. У вас есть питомец? — Я…один. — слегка замявшись, ответил Долохов. Было неприятно произносить это вслух. — Могу я узнать? Какого ваше отношение к традиционным ценностям? Дом, супруга, дети? Если на минуту отделиться от пережитого опыта и посмотреть на идею семьи с чистого лица? — записывая что-то в тетрадь, бормотал Хьюбетт.       Так, временами, совершенно неожиданно превращаясь в толкового доктора, он становился ещё красивее, чем был, однако проблеск ума, который опытный человек способен считать с первого взгляда пропадал с лица доктора так скоро, сколь дурная мысль пациента о полном доверии Хьюбетту, едва тот вновь принимался блистать своею трудно-скрываемой бесталанностью. — Это ненадолго. — уже знал Долохов, когда что-то неприятное кольнуло в его груди. Дом. Супруга. Дети. Будто фантастика. — Я вырос в полной семье. У меня были прекрасные родители. Честно говоря, никогда в детстве и не думал, что бывает как-то иначе. — Ох, поверьте. — печально улыбнувшись, произнёс док. — Так как? — Я мечтал об этом. Но, боюсь, что как-то неотделимо, как вы и сказали. Совсем. — Готовы ли вы к бездетной старости? Сразу оговорюсь, что я бы, разумеется, не стал задавать подобный вопрос человеку, который никак не связывает свою жизнь с детьми, предпочитая разгуль…, простите, свободный образ жизни. — занервничал Хьюбетт, когда очки его вновь поползли к горбинке. — О, и снова вы! А я уже стою с листком бумаги, на котором нацарапано ваше имя! Машина с багажом уже подана к главному входу Хитроу. — веселился Долохов, предвкушая обратное погружение доктора в идиота. — Не в достаточной мере, полагаю. В противном случае я бы что-то предпринял. — глупое, в некотором смысле даже злорадное веселье тут же сошло на нет. В мгновение перед его глазами показалось печальное лицо одинокой миссис Мардж. Пугающая перспектива. — Что-то во мне однако предчувствует долгую жизнь. — Н-да. Понятно! Неосознанное предвкушение долголетия — это очень даже неплохо! — что-то вновь записав в тетрадь, ободряюще кивнул док. — А женщины? Как обстоят дела с сексуальным влечением?       Крепко сжимая простынь под собою, под нею, он, не веря реальности, возвышался над любимым телом так, как всегда мечтал, как всегда хотела она, подталкивая в сторону необратимости, сумеющей, как думалось ему по прошествии лет, уберечь его от ужаса последующего, незаканчивающегося траура.       Шум ее удовольствия, которым он отчаянно гордился, распаляясь в возбуждении так, как не мог до этого и представить, до боли внизу живота, едва ли не до судорог в ногах, когда стоны ее смешивались с отрывистыми вздохами между частыми поцелуями, шелестом голых деревьев за окном, его личным нетерпением и старательностью, острейшим желанием угодить, заставить кричать, — сводил с ума.       Хватаясь за молочную кожу, за розовую грудь, он желал, казалось, оторвать от нее кусок. На память. То, что останется с ним навсегда, помимо разбитого сердца. Тогда, когда она уйдёт. Что-то, что будет вечным напоминанием о позорной, вымученной сделке на одну ночь, подобно его неизлечимой царапине, неглубокому шраму на пояснице, который она подарит ему, отблагодарив за сладость нового уверенного движения вперед. — Тони! — просит она, не стесняясь удовольствия и звона помолвочного и обручального колец на левой руке. — Чудесно! — солгав и сказав правду одновременно, смутился Долохов. — У меня есть женщина. Она находится в том особом возрасте, когда идея брака уже не кажется столь привлекательной, а необходимость в сексе ещё не отпала. На самом деле я не слишком осведомлен о своей любовнице. Где-то, кажется, в Ирландии у нее учится взрослый ребенок, поэтому наши спокойные, бездетные отношения ее вполне устраивают. Впрочем, видимся мы не столь часто. Последний раз, если я правильно помню, был в августе. — Вот как! — вскрикнул Хьюбетт. — А вас? Вас они устраивают, эти отношения? Частота ваших встреч? — В жизни каждого мужчины случается женщина, от которой требуется нечто очень конкретное. Ни грамма больше или же меньше. — Да, с этим ясно. Ее имя также предпочтете оставить в секрете? С потенцией проблем не испытываете? — не глядя на пациента, тараторил док. — Не испытываю. — спокойно ответил Долохов. — Дейзи. Ее имя Дейзи. — Очень хорошо! — широко, странно улыбнувшись, не сдержался мистер Хьюбетт. — Рад, что вас влечет к другим женщинам!       Карие глаза его наконец поднялись на мистера Адамса, казалось, лишь для того, чтобы в ту же секунду равнодушно вернуться к записям. Старый-добрый Хьюбетт вновь в своем теле, — уверился Долохов. — О, не стоит. Еда без соли. — Ах, само собой! В вашем случае это даже нормально. Однако сама способность к возбуждению, эякуляции — хороший признак здоровья. Оставляет, знаете ли, веру в лучшее. В довесок, надо сказать, я с этим согласен в первую очередь как доктор; в своей памяти мужчина бережет отнюдь не всякий секс. Ваш новый рецепт! — протянув Долохову листок с подписью и печатью, промурлыкал Хьюбетт. — Я настаиваю! Кроме того, вынужден сообщить, что нам потребуется перерыв в сеансах. Отличный шанс проверить действие препарата. А увидимся мы с вами, полагаю, не ранее десятого января. Мои рекомендации вам известны! В свободное время, пожалуйста, почаще гуляйте на свежем воздухе, в праздничные дни спланируйте некую программу. Постарайтесь не оставаться в одиночестве. Будет чудесно, если ваша дама, если Дейзи составит компанию. Исключите алкоголь. По крайней мере, не пейте в одиночестве. И, думаю, на сегодня все, мистер Адамс. Шейла, чувствую, уже ждёт, когда вы выйдете. — Превосходно! До встречи, мистер Хьюбетт. Желаю хорошо провести время. — опешив от бесцеремонности сводника-доктора, Долохов постарался как можно резче пожать ему руку и скорее убраться из этого кабинета; скорее на улицу, на свежий воздух.       Шелли, надо сказать, действительно ждала. Немного приоткрыв рот, секретарша смотрела в спину спешно одевающегося мистера Адамса, не зная какими словами завлечь пациента в продолжительный разговор, который привел бы обоих в соседнюю кофейню. Однако неприветливое выражение лица Толли-де-Барклай, неспроста буйствующее особым недовольством, отпугнуло молодую женщину и та, вернувшись к расписанию мистера Хьюбетта, передумала. К концу подходил самый загруженный и самый лучший зимний месяц.       Декабрьский мороз всегда, где бы он ни был — пробуждал тоску по тому знакомому, что он чувствовал в собственной крови, так приятно отзывающейся на стужу и на нее; русская душа.       Распахнутая дверь клиники, любезно удерживаемая лакеем, и, заваленная снегом, улица, не спрашивая о желании выходящего, великодушно приглашали Долохова к великолепной свежести воздуха и непримиримо к старым размышлениям, от которых тот так тщетно старался избавиться, приходя в это место вот уже какой по счету четверг; среди красоты и ужаса этого мучения, подобно этим увеличивающимся простыням из кристаллизированной воды жила, развалившись на его белоснежной кровати, и она; сексуальнее не придумаешь. — Что? — спросила А, когда он поцеловал ее.       Пропитанные жаром и солью простыни и одеяло, скомканные где-то в ногах, все ещё раздражали обоих своею ненужностью, когда тела их, казалось, тлели самой максимальной из доступных живым людям температур; голые, искренние, жаркие они лежали друг перед другом, не зная как жили без этого раньше. — Надо сказать, мне следовало проиграться тебе ещё тогда, когда ты просила. — Долохов с удовольствием посмотрел на любовницу и, не веря своему счастью, застенчиво улыбнулся. — Наверное следовало. — ухмыльнувшись, ответила она. — Я себе именно так это и представляла. Спасибо тебе. — перевернувшись грудью на мужчину, госпожа Грин-де-Вальд, практически ни капли не изменившаяся с момента их прощания в дверях мадам Бронски, мимолетно поцеловала того в губы.       Мгновением ранее она чувствовала его внутри себя, не представляя остаток своей жизни, лишенной этого подарка, за приближение к которому ее всякий раз били по рукам; сначала он, а после и она сама; дрожащее, искусно-отточенное тело, готовое служить ей день и ночь, столько, сколько будет нужно. — Открой тумбочку. — нежно, прикрыв глаза в поцелуе, попросил он и сердце ее, на мгновение поверив в мечту, растаяло. — Пугаешь!       Перевернувшись на другую сторону кровати, левая рука ее потянулась за круглой, медной ручкой прикроватной, тяжело поддающейся, тумбы. — Тони! — воскликнула она, когда приложила все, иссякшие по вине Долохова, силы.       Целый ящик под одну черную бархатную коробочку. — Так лаконично. — пронесется в спутанных мыслях.       Схватив ее покрепче, не обращая никакого внимания на Долохова, будто ребенок, лихорадочно разрывающий подарочную упаковку рождественского подарка, она поудобнее уселась у изголовья кровати для того, чтобы лучше рассмотреть то, что когда-то желала носить на безымянном пальце правой, согласно обычаям русских, — руке.       Старое фамильное кольцо его матери, доставшееся той от мужа, а уж ему от прабабки. Это была платиновая, довольно широкая сверкающая основа и бесцветный, увесистый бриллиант в огранке груша. — Не менее десяти карат. — подумала тогда она, не зная, что и сказать, когда взор невольно заскользил по уже такому родному кольцу от Отто; красивый, большой овальный сапфир в обрамлении двух крупных бесцветных бриллиантов. Более мелкой россыпью бриллиантов было отделано и обручальное. — Что оно значит, Тони? — наконец тихо спросила любовница, перебирая в руке давно-знакомую реликвию.       Закурив сигарету, он небрежно бросил на близ стоящую тумбу платиновую зажигалку и внимательно, когда дым от первой тяги сошёл на нет, — посмотрел на нее. — Тебе нравится? — низко спросил Антонин и прищуренные от удовольствия глаза его наполнились любовью при столкновении с ее — восхитительно-синими; словно сапфир, что сверкал на ее пальчике. — Бесподобно. — Лучше, чем те, что у тебя уже есть?       Резкий, смешливый взгляд ее в мгновение наполнился суровой трезвостью, будто какая-то решающая мысль, которая вот-вот должна была к чему-то привести, добраться до верного назначения вдруг решительно поменяла свое направление. — Лучше, но для той, кого ты покинул. — спрыгнув с кровати, ответила она.       Несмотря на зажженный камин, в спальне неожиданно стало холодно. Что-то, что согревало ее до тех пор, казалось, исчезло вместе с его любовью, которую она по наивности принимала за старую и давно-знакомую.       Больше всего ей хотелось закутаться в теплые, скомканные у подножия кровати простыни, но те уже были крепко повязаны на его бедрах. — Как и тогда твой язык не признает никаких правил! Кольцо твое. Но, молю, выбрось это сейчас же. Если любишь меня, выбрось. — требуя объяснений, он резко дернул ее за плечо. В тот бесцеремонный момент ему подошли бы и глупые, несвязные оправдания. Неважно. Что угодно! То, что она сочтет нужным.       Удерживая ее двумя руками за скулы, сердце его рвалось от злобы и страсти одновременно. — Потаскушка несчастная! — думал он про себя, не представляя как мог бы отказаться от нее, от той малости, что она предлагает только сегодня и только раз. — Выбрось их в окно, в камин, куда хочешь, но выбрось!       Не замечая озноба в ее теле, он, опьяненный ненавистью, не мог преодолеть свое презрение; не мог официально припасть на колено, стянуть эти проклятые кольца зубами, смириться с ее громадной властью над ним и его гордостью, непрерывно сдающей позиции, непрерывно растущей в противовес ее подлости и эгоизму, позволившими заявиться в этот дом, возмущаться, устанавливать правила и играть в жертву.       Как могла она прийти сюда? Как могла она отдаться ему теперь, когда была замужем? Когда даже не подумала скрыть плоды собственной распущенности? — Она знала чем все закончится и сделала это намеренно.— думал тогда и впредь он. — Не молчи! — требовал Долохов, стягивая ее щеки в тиски.       Поцелуй за поцелуем. Ему так сильно хотелось ударить, задушить ее. Агрессия, будто волна — заполонила его разум, не оставив неверной и шанса. — А если бы признавал, для чего бы он был нужен?       Повалив ее на пол, лихорадочно покрывая оголенное тело поцелуями, он не знал за что ухватиться, чтобы не раздавить, не сломать ее прямо здесь и сейчас, когда она такая красная, открытая, довольная и непримиримая тонко посмеивалась и нисколечко не стеснялась собственной экспрессии в голосе, едва удовольствие, горящее под пальцами и губами Антонина накатывало с новой силой. Все, что она транслировала голосом и глазами — поднимало в нем смертоносную волну возбуждения и злобы одновременно. То, что он понапрасну будет долгие годы искать после ее смерти в других женщинах. Готовность отдаться, как только он захочет помноженная на искреннее презрение к любовнику, — так могла только она. — Кого ты обидишь, если будешь со мной? — болезненно сведя брови, обезумевший от страсти, он провел ладонью по ее красной шее и не отрываясь от ареолы такой же красной груди, едва не зарычал от голода, с которым жил долгие годы до этой ночи, без нее.       «Любимая» — вопреки голосу рассудка не раз будет написано позже в его тетради. Он был бесконечно благодарен ей за полученное, в некотором роде совершенно изысканное удовольствие. Доживая четвертое десятилетие своей жизни он знал, что более как мужчина никогда и ни с кем не сможет быть так опошленно, так артистично счастлив. — Ты скорее сведешь меня с ума, чем нарушишь глупый мирской закон! — глубоко понизив голос, поймет он. — Я ведь должна уважать себя. — нагло последует в ответ. — А первое страдание действительно дает понятие о сладострастии мучить другого. — презирая ее и прощая эту гадость одновременно, когда голосовые связки ее вновь заставят Долохова примириться с совестью, — он, не смея оторваться от своего дела, продолжит любить ее до самого утра, до тех пор, пока она, не проснувшись подле остывающего камина, подле него, не уйдёт обратно к мужу.       Как и сегодня снег в то утро был, словно та простыня, что свалялась у подножия кровати, та, что была повязана на его бедрах и та, что сделалась для мадам Грин-де-Вальд коконом, когда он, сжимая ее в тиски, не смел позволить птице выпорхнуть из этого дома, в котором та должна была стать хозяйкой. — Обратно в клетку и меня заодно. — думал тогда поутру он, не представляя насколько был прав.       Жизнь с Отто ее была размеренной и романтичной, однако нечто объясняющее этот странный визит, полет к Долохову заключалось не сколько в любопытстве или тривиальной мести, сколько в попытке вернуться к некоему началу, которое, разумеется, уж давно было упущено и никак не могло быть возвращено; ни хорошим сексом, ни дарами, ни раскаянием. Не тогда, когда дома ее ждали любовь и некая законность, а в Вестминстерском Аббатстве нечто вязкое, пусть и болезненно-любимое, но уж слишком испорченное; то, что требовало долгих лет работы, смирения, разговоров и прощения. То, что требовало времени, которого у нее, как ей думалось, не было.       Год за годом, не отдаляясь от супруги, Отто все более сживался с будто бы генетическим влечением к клятой идее о могуществе над магглами; он, как давно знавал Долохов, — был вхож в общество Реддла. Ведя себя весьма разнузданно, при всем при этом Грин-де-Вальд умудрялся оставаться чистеньким, неприкосновенным и уважаемым землевладельцем, коим он, если вы способны к снисходительности в отношении риторических странностей, — собственно говоря, и являлся.       Участие его в деле Реддла ограничивалось щедрым спонсорством и хорошими, пышными приемами у Малфоев и прочих уважаемых людей этого круга, в который, к слову, по его же настоянию никогда не была вхожа молодая супруга. — Ни к чему, любовь моя. — всякий раз терпеливо говаривал он, по традиции расцеловывая жену в лоб, обе щеки и лишь затем в губы. — Недостойно. — А ты, Отто? — нежно мурлыкала она, вторя мужниным интонациям. — Молю, не допоздна. Я же без тебя глаз не сомкну.       Под звуки трескающихся поленьев, тиканье огромных гостиных часов и шумное дыхание двух больших, развалившихся у громадного камина, бежевых уиппетов по кличке Твидлдам и Твидлди, — он с любовью глядел на молодые, невинные черты красавицы жены, всякий раз заставляя старого дворецкого заливаться густой краскою ровно до тех пор, пока в гостиной, едва часы не пробьют восемь, — не появлялся его камердинер, несущий шерстяное пальто и шикарную, декоративную трость. — Так знай же, что если бы ты была в хороших отношениях со Временем, то оно делало бы для тебя все, что ты пожелаешь. И я сделаю. Ну все, встречай в десять. — удаляясь к выходу, смешил он ее.       И как господин Грин-де-Вальд и обещал, — ровно в десять вечера каждую пятницу на неделе он возвращался домой, в объятия жены без толики перегара, запаха чужой женщины или же дурмана черной магии.       Но непременно каждое утро субботы со временем этих встреч, строго проходящих без нее, — все чаще и чаще начиналось с ужасных вестей Ежедневного пророка, заставляя ее додумывать, раздувать и бояться; то были события, в которых, разумеется, никогда не фигурировало их общее имя. Тем не менее всякий раз, беря в руки выпуск, она ощущала бешеную тревогу и некоторую запятнанность их молодой семьи, ее и его совести. Что-то ей подсказывало, что ежели он и не убивал людей, то точно пожимал руку тем, кто убивал. Гораздо позже она уверится в этом, когда найдет чековую, обрамленную кожаным переплетом с его инициалами, книжку; бесконечные, заранее подписанные, но ещё не оторванные чеки с пожертвованиями сотен тысяч галлеонов разработчикам заклинаний, зельеварам, не гнушающимся темной материей, не опасающимся наказания за содеянное. Жестокие игры.       Все это, когда в их жизни должен был появиться ребенок пугало ее, заставляя оборачиваться на годы назад, тогда, когда она, желавшая вдоволь наесться женским счастьем супружеской жизни, ещё не обремененной звонким плачем младенца, — любила супруга несмотря, но не теперь — вопреки, когда им троим угрожала опасность, стремительно растущее безумие Реддла, которое однажды едва не уничтожило Антонина.       Не зная куда лететь, по прошествии службы на растущую оппозицию, не найдя в Долохове мочи на поступок и маневренность, не зная безопасно ли отпускать корни теперь, когда она могла, но боялась, — все это привело ее в Орден Феникса, в котором она, не говоря об этом ни единой живой душе, снабжая союзников информацией о сборе друзей мужа, известных ей планах, стараясь заслужить Отто иммунитет, активно просуществует целый год. Вплоть до смерти. До главного ужаса его жизни, что ни на мгновение не поубавиться в своей изощренной мучительности даже тогда, когда судьба, смилостивившись, будто собаке кость подбросит повод для неоднозначной радости.       Смерть Отто, при которой он находился, не сумев заполучить хотя бы толики заслуженного удовлетворения или утешения теперь, когда земля очистилась от человека, чья личность, так странно сумевшая уместить в себе любящего супруга и монстра, сгубила ее, тоскующее по первому чувству, сердце, — будто назло, в насмешку и наказание раз и навсегда свяжет его с возможностью помнить их обоих с некой парадоксальной благодарностью…и даже уважением.       Будто простыни, как и сегодня, тогда лежал снег. Лицо Отто было обезображено страшным горем, отнявшим последнюю красоту некогда прекрасного мужчины, что находился теперь под надзором Министерства, дожидаясь поцелуя дементора за соучастие и бездействие одновременно; к тому времени, обескураженный событиями, Дамблдор уже не слишком хлопотал за господина Грин-де-Вальда, лишившегося своей ненаглядной, тремя месяцами ранее погребенной супруги, чей ребенок, о котором знали лишь Отто и, обнаруживший розового младенца вместе с запиской у собственных дверей, Долохов, — находился теперь на попечении у третьего лица, в свое время пользовавшегося почтением у обеих сторон сопротивления. — Кто вы? — спросит Отто, кое-как разглядев через решетки камеры бледное лицо Антонина.       Ничего, что он ожидал почувствовать не прошло сквозь то, что принято было звать сердцем, когда безжизненные глаза Грин-де-Вальда, так сильно похожие теперь на его собственные, молили о прощении постороннего, незнакомого мужчину; через дуновение ветра маленького, решетчатого окошка в другом конце крошечной камеры оба они ощущали ее нежное, леденящее душу и освобождающее от лишних фраз, присутствие. — Я ее друг. Из детства. — едва шевеля губами и сильно понизив голос, не лгал он. — Могу я что-нибудь для вас…еще сделать?       Тогда в темноте замкнутого пространства глаза Грин-де-Вальда заискрились немой благодарностью за услышанное.       Вдалеке узкого и длинного коридора подземелий уже слышались тяжелые шаги надсмотрщика и бряканье связки ключей от сотни подобных камер. — Знайте, что я доверяю вам самое ценное. Имя мое несёт опасность и вечно будет ей клеймом. Пусть избавится от него. Скажите, что все, что у нас было — её по праву. Скажите, что я не бежал от правосудия. — судорожно хватаясь за прутья решетки, он глядел в лицо Долохова, чье прытко-пишущее перо, записывающее последнее слово осужденного, скакало от одной красной строки к другой, изысканно выводя заглавные буквы, — стараясь узнать в нем будто бы давно знакомую манеру. — Скажите, что любил и люблю. — Обещаю, что верну это, когда придет время. Поспешим.       Достав из внутреннего кармана пальто маленькую пустую колбу, движением головы Долохов пригласил Отто к действию, когда тот, сохранив остатки гордости и не дожидаясь разъяснения условий пользования чужой палочкой, — совершенно невербально, не проронив ни слова, выудил из собственной головы длинную нить воспоминаний, должную когда-то достаться его ребенку; та, насыщенная событиями и магией, от которой ещё долго, будто от обморока, — не сможет отойти Долохов, послушно пролетела в открытую колбу и, осев на стеклянное дно, скрутилась в небольшую, сжатую спираль. — Так талантлив. — годами позже признается самому себе Долохов.       Бросив на обручальное кольцо последний, полный страдания, взгляд, Грин-де-Вальд, не заметив исчезновения своего посетителя, наконец остался в одиночестве. — Моя любовь. — улыбнулся он.       Острый слух подсказывал о скором приближение палачей.