«А»

      В переплетении сквозного ветра, вьюги и снега в этот сочельник артистично вырисовывался общий настрой Долохова, чье безмятежное уныние, которое уж давно было вменено ему в качестве неотделимого, будто фамилия, данные генома или безупречный вкус во всем, что индустриально и культурно могло касаться человека-разумного, — навевало однако приятную мысль о неплохом послевкусии ирландского виски и, может быть, если будет настроение, о парочке хороших сигарет; только так одиночество, дарованное обстоятельством выборов и профессии, заставляло Антонина чувствовать взволнованное удовольствие от уютного дома, чистой постели и возможности не терять собственной мысли, что позже, когда доберутся руки — обязательно попадет в тетрадь.       Прогуливаясь по окрестностям, запыленного снегом, аббатства, за пару дней до праздника он предусмотрительно забрел в несколько лавок за хорошей закуской, не силясь тем не менее широко раскрывать приличное портмоне или всерьез отмечать уже сегодняшний день, что не вписывался в юлианский религиозный календарь его верующей, давно ушедшей семьи.       Но как бы там ни было, прогулка, надо сказать, вновь выдалась бестолковой; бесчисленные огни респектабельных улиц Лондона двадцатого века, лишенных в большинстве своем британского акцента, шипели: «Прочь, чужак!». И были парадоксально правы. — Никогда! — вспоминался голос отца. — Запомни, Тони. Рождество празднуется в январе! — вторила мать, чьи глаза искрились галлюциногенным дыханием абсента в свете отцовской, столь обожаемой им, настольной лампы.       Сегодня нефритовый отблеск ее любезно освещал хозяину путь к дому, помогал неизвестному страннику не спутать двери; заплутав однако по красивым, слившимся друг с другом, улицам пустого аббатства, в одном из переулков которого он так надеялся хотя бы раз увидеть ее призрак, ощутить ее присутствие, — Антонин, погруженный в терапевтические размышления, шел не то пьяной, не то усталой походкой замерзшего человека, не представляя на каком основании доверился Хьюбетту теперь, когда единственно грезил о покое, славном вкусе закусок и ночной прохладе подушки.       Наполовину опустошенная фляга со скотчем, что припряталась во внутреннем кармане кашемирового пальто напевала свою песню, повторяя одни и те же нелюбимые слова; Дискомфорт. Безобразие. Непорядок. Изо всех сил температуры своего содержимого она старалась вывести этого человека на улыбку, увеселение, негу или хотя бы узнаваемое равнодушие того, кто пренебрегал нормой выпитого и впадал в двухчасовую депрессию, — но, не добившись в том успеха, лишь послужила неприятным поводом поспешить домой; забежать, скинуть обувь и наконец попасть в уборную. — Какие гениальные советы раздает доктор Хьюбетт! — ругаясь про себя, все думал Долохов, не смея остановиться в очередном переулке для того, чтобы справить нужду. То было ниже его достоинства. — Хуже быть не может.       Не возвращаясь к его состоянию, излюбленному настроению, бесконтрольной думе по письменному столу, синей тетрадке с заветными осколками сердца, — с годами, надо сказать, он неизбежно превратился в весьма высокомерного человека, который одинаково презирал как нуворишей, так и отребье, игнорирующее старое правило, медицину, в особенности половую культуру, которую он сам так страстно воспевал в своем роскошном приемном кабинете и нескольких серьёзных научных работах, обеспечивших ему доктора наук.       От того, завидев фасад своего дома и встрепенувшись в предвкушении тепла разожженного камина, Долохов поспешил к знакомым дверям, прошмыгнув мимо одного единственного человека в этой местности, что, свернувшись калачиком, сидел у кованного заборчика этого большого пентхауса, напомнив собою перечень симптомов воспаления почек, будто то была пыль на ботинках, не стоившая и капли его разнузданного внимания.       Дело, если вдаваться в детали, было в закоренелом, набравшим обороты в последние четыре года активной работы, — презрении ко всему живому. Профессионально чутком, но оскотинившимся отношении к людям, что так сильно отличались от того, что он представлял собою; груда ума и горе от него же. Жалкое, но скрытое от глаз зрелище. — Сэр? — донеслось в мужскую спину хриплым голосом не то мальчишки, не то женщины. — Нет! — резко ответил Долохов, не зная к кому именно допустил такую грубость, когда входная дверь его дома резко захлопнулась перед мутным, запечатленным боковым, затянутым мыслями, зрением, — образом щуплого человечка. — Сэр! Долохов! — глухо поспешит ему вслед. — Господин Долохов! Это очень важно. Прошу вас, уделите мне время.       То были уверенные, но учтивые просьбы хриплого голоса о встрече лицом к лицу.       Отзвуки отчаяния и некоторой неловкости натолкнут Антонина на мысль о какой-то важной просьбе, которой следовало бы отказать более учтиво, обратившись взор к взору, возможно даже с печальной, натянутой улыбкой, но не теперь и не так, как он рявкнул темной фигуре прежде, чем попал в дом и успел забежать в красивую гостевую уборную, которой пользовалась миссис Мардж.       Какое-то время, тщательно промывая руки мылом, он будет надеяться, что человек этот плюнет и уйдёт вовсе, но расслышанные глухие удары по двери, повышенный тон просьбы и полнейшее отсутствие ожидаемой брани заставят Долохова закрыть кран с теплой водой, похлопать себя по щекам и ещё раз внимательно прислушаться.       То была напряженная, целенаправленная чужая идея и дело, к которому он мог иметь отношение, разумеется, только как доктор, — подозревал он, наконец приготовившись к переговорам, когда приятный щелчок тяжелого замка входной двери пропел свою трижды-повторяющуюся песню. — Дело плохо. — уже знал он, предвкушая встречу с чужим страданием, когда, сам не зная для чего, нерешительно проворачивал замок в левую сторону. — Верно женщина. Провокация выкидыша? Преждевременные роды? Кого-то вновь разорвало фейерверком! — в страхе и сиюсекундном увеселении подумается ему прежде, чем он, не открыв дверь, не столкнется с пронзительно-зелёными глазами просящего.       На мгновение отвечающему покажется, что все, что составляло его жизнь наконец пришло к своему логическому завершению. Он сошел с ума. Окончательно свихнулся и мог теперь видеть то, что не надеялся осязать так реалистично, столь явно; как сейчас, когда перед ним, стоя на пороге его дома, закутавшись в шерстяное черное пальто и огромный шарф, стояла юная А, но с его собственными глазами. — Держи! — едва сдержав слезы, не иначе как призрак вернет в его руки старый, потертый, заляпанный чернилами, клочок бумаги.       Чужое страдание; алые щеки, яркие, влажные зеленые глаза, похожие на заброшенный, неухоженный пруд с пресной водой, поднятый воротник шерстяного пальто, не спасающий от холода и, кажется, темно-русые волосы. — Какое ж оно чужое? — подумается ему месяцем позже. — Мое.       «Ее зовут Анна. Она родилась 4 ноября 1982 года. Ты — единственный человек, которому я могу доверить лучшее, что было во мне. Прости меня за всё, позаботься о ней». — Как видишь, вновь подбрасываю себя тебе, но уже самостоятельно, папа! — вложив всю злость в эту короткую фразу, незнакомка, чьи глаза захлебывались слезами, при том широко и самодовольно улыбалась.       Будто жестокая шутка. Он лихорадочно обвел ее оценивающим взглядом. По-мужски. Да, волосы темно-русые.       Секунда на раздумья.       Не выждав и той, наконец зайдя в долгожданный психоз, Долохов грубо притянул девчонку к себе и со всей страстностью изголодавшегося впился в ее оледеневшие губы так естественно, как если бы перешел дорогу на зеленый.       Поцелуй тот, не лишенный очевидной разнузданности, получился злобным, вымученным, но нисколько не отвратительным. Было что-то в том моменте прекрасно-больное, когда гул ветра и сильнейшей вьюги смешался с его темной судьбою, воспаленным сознанием, ее реинкарнацией, заляпанной запиской и возможностью откусить то, что так долго было и должно было оставаться ему недоступным.       Девчонка не шевелилась и не сопротивлялась. Не могла. Долохов и его крепкие руки ей этого не позволили.       Точно не было этих семнадцати лет. — Нет, прошу! — пропищит она, когда он впервые позволит ей вздохнуть. И что-то из этого доберется до остатков мужской совести.       Но она была настоящая. Живая. Недовольная. И это сводило с ума.       Он нехотя разорвет поцелуй с особой медлительностью, казалось, лишь для того, чтобы нижняя губа его могла отлипнуть от ее с некой запоздалостью, нежели верхняя, что горела у обоих под влиянием леденящего мороза и животного страха девчонки.       Словами не описать. Будто ужин в изысканном месте, где принято начинать с десерта — после долгих лет похлебки из железных, уцененных банок женской навязчивости и неизменном незнании его избалованной, ностальгической натуры. Кем бы ни был этот десерт, как было бы то неправильно или опасно он понимал, что так просто она его не покинет. Вероятнее всего, до головы его наконец добрался выпитый на морозе скотч, предпочитающий, как известно, творить в более уютной и тёплой атмосфере. — О, нет! — схватив девчонку за лацкан пальто, Долохов, абсолютно не заботясь о приглядности развернувшейся сцены, втащил неизвестную в дом. — Прошу! Я лишь хотела, чтобы ты знал! — не обнаружив в кармане пальто своей палочки, она едва не падает ему в ноги. — «Чтобы знал». — как током ударит его.       Резко отойдя от призрака в сторону, он развернется к ней спиною, чтобы закатить рукава белой рубашки и привести себя в чувство. — Тише. — умолял он.       Проведя ладонью по спутавшимся, холодным волосам, он, глубоко вздохнув, тут же вернул ее прямо на сердце, что порывалось не то остановиться, не то разорваться. Как доктору ему следовало убедиться в наличии признаков собственной, догорающей адекватное, жизни. — А…! — на сбившемся выдохе наконец выпалит он. — Прости. Я. Обознался. — услышит она, не увидев счастливого лица.       И почему-то поверит, не успев осознать, что у нее в общем-то нет другого выбора, поскольку пьяница заколдовал двери и уже с минуту удерживал в своей руке ее палочку. — Могу я просто поговорить с вами, а затем уйти? — осторожно и тихо спросит девчонка.       Семнадцать лет фантазий этой встречи. Ее образа. Дара, о котором было нагадано Хьюбетту, его главном страхе сегодняшнего дня и обязательстве перед теми, кого уже не было, но кто так и не смог покинуть его разума. — Безусловно красавица. — некстати пронесется в мыслях. — Сначала мне нужно выпить. — глухо и не сразу ответит Долохов, не силясь теперь вновь посмотреть на нее. Взглянуть как она возложит пальто на банкетку восемнадцатого века, поправит мокрые от снега волосы, что спадали, как заметит боковое зрение, почти ниже пояса, прямо там, где заканчивалась шнуровка ее плотной, наглухо закрытой, темно-синей, отдающей глазами А, блузки, некстати подчеркивающей угловатость неразвитой талии. — Какая чудесная у нее получилась девочка.       Гостиная дома возвращала Антонина в прошлое с особым качеством яркой фантазии. Он, она. Как и сегодня. То же лицо. Хрустальный рокс, из которого А потягивала тот же самый виски. Все как под заказ. Тони, плескайся, и, пожалуйста, не держись за бдительность, а то проснешься. — Можно мне тоже? — попросит призрак и приятно-пугающее чувство пробежит по спине Долохова в момент, когда кожа донесет до нейронов о том, что он здесь больше не один. — Я еле стою. — признается он, осушив третий рокс подряд. — Подожди.       Упав в кресло, Антонин устало накроет глаза ладонью, чтобы не видеть ярко-осязаемое движение нового, живого, с ног до головы облаченного в темно-синее, тела в этой преобразившейся комнате. Ещё пока слишком страшно.       Будто в противовес смело пройдя к тумбе с хрустальным штофом, наполненным темно-янтарной жидкостью ирландского виски, она нальет себе около двадцати пяти грамм и, не дождавшись никакой реакции от хозяина дома, с удовольствием осушит рокс, из которого когда-то пила ее мать; в середине резьбы этого старого хрусталя виднелся маленький, столь знаковый для Долохова скол, — неприятное последствие перевоза посуды из Венгрии, о котором знали его семья и А, любившая присваивать, ассоциировать с собою необычные вещи. — Сядь, пожалуйста, туда. — наконец попросит он, указав на дальнее кресло у камина.       Послушно вернув памятный рокс на тумбу, она пройдёт на свое место и спокойно усядется в мягкое, темно-оливковое кресло, напомнив Долохову о чем-то, что он знал до тех пор без возможности облачить знание в четкую, сформулированную мысль. — Ты хотела…Но знаешь ли ты сама? — начнёт он, не зная что ему с нею дозволено.       Кем она в самом деле являлась он понимал лишь сердцем и всё ещё горящими губами, навсегда запомнившими назло-яркие ощущения от лабзаний с ее матерью, но разум его, несколько пришедший в чувство из-за крепости виски и ее напряженной ауры требовал известных доказательств.       Поудобнее расположившись в кресле, она уверенно вскинет голову и, так и не дождавшись зрительного контакта, ответит на его вопрос, не скрывая в голосе пренебрежения, претензии на вымаливание прощения. Желательно на коленях. И этого было бы раздражающе достаточно, но дотошное рацио и предчувствие интересной истории не позволили бы ему довериться чувствам или прибегнуть к магии; ему очень хотелось слышать ее голос, заполнить им эту комнату. — Знаю достаточно. Может даже сверх того, что желала бы. Но обратной дороги нет. Я здесь. Терплю то, что получаю вместо раскаяния, проще… — И не боишься получить чего похуже? — перебивает он, не зная к кому в самом деле испытывал больше гнева. К себе, к А или же к девчонке, к которой надеялся стать ближе. — Твоя фамилия? — не церемонясь с интонацией, душа его, словно эхолокация почувствует внезапно-возникшую ноту страха, будто то было важнее любого вербального ответа. Ее страха. И ответ на загадку тут же, словно под заказ явится сам собою. То был гнев на себя. Конечно же.       Почти все в ней сошло бы за А. За его А. А голос и вправду был отличный. Взрослый, ломаный, то тонкий, то скрипучий. Женский и молодой, под стать вытянутому телу и голосовым связкам. — Грюнберг. — ответит она, взяв контроль над своими эмоциями.       Долохов грустно улыбнется. — Ещё одна птица. — подумает он, поняв, что здесь можно было бы и остановиться. Но зачем? — Твои родители? — наслаждаясь, продолжит Антонин. — У меня их не было. — она сделает паузу. — По твоей милости. — Права. И даже не подозревает насколько. — Как же ты росла? — Это допрос?       Нескрываемое возмущение. Он должен был валяться в ее ногах. И Долохов чувствует, узнает это старое, симпатично-вскипающее презрение.       Рокс его вновь сам собою наполнился виски. На какое-то мимолетное мгновение призрак в изумлении вскинет прямые брови, но затем вновь примет маску равнодушия. Невербальную магию ей доводилось видеть редко. — Как грустно и как удивительно. — заключает он, слушая ее, разбирая каждый ответ на тона и лады. — Каркаров. Ты должен знать его. — выпалит она, вновь ощутив некоторую опасность.       Он еле умещался в кресле, был спокоен и вальяжен в расслабленной позе хозяина старых денег, дразня её её же палочкой, что будто волчок крутилась в его длинных пальцах. Затуманенные глаза Долохова были прикрыты ладонью, будто голову его мучила мигрень, но то, как ей думалось, было демонстрацией единоличной безопасности роскошного, подавляющего пространства. Здесь было очень неуютно. — Ещё бы! — ухмыльнется он. — Но Каркарова убили. — И после этого я почти не покидала Хогвартс. — Три года. Слишком большой срок для заключения. Издалека ей бы ничего не удалось. — знал он, подгорая в своем любопытстве, припомнив заголовки газет о гибели старого пожирателя, вынудившего его вернуться из Дании в Англию. — Была ли ты такой же сумасшедшей? — Но ведь покидала. Так как? — МакГонагалл доверяла меня Шафикам исключительно по старой дружбе с покойной женой… — Адама Шафика? — перебьет Долохов и отчего-то разозлится. Было видно, как глаза его, просвечивающиеся через пальцы, грозно сузились.       Ему придется заняться этим. — Его дочь моя приятельница. — Ну конечно! — раздраженно улыбнется он. — Как ты жила при Каркарове? — Мы жили в Бельгии, но он всегда говорил со мной только на английском. В основном подле меня находилась его домоуправительница и несколько домов…       То, как она говорила об этом наталкивало на мысль о давно-спланированной, отрепетированной речи, поскольку ни единым мускулом ее тело и лицо не силились доказать болезненность пережитого незнания и одиночества.       Долохов не видел ее, но чувствовал всеми фибрами, что девчонка была уверена в себе и этом моменте. И это было грустно. Ей в пору кричать, ругаться и требовать, но не играть в разумного взрослого, который так легко согласился на предложенное, ледяное, очень личное интервью. — Нет! Что он говорил тебе? — перебьет он. — То, что и все вокруг! Что я ребенок, о котором он просто хочет или должен позаботиться. Что я могу доверять ему и тому человеку, что посылает мне деньги. Что могу доверять, как оказалось, тебе! — Неплохо. — выпалит он вслух, мысленно отблагодарив Каркарова за хорошую работу. — Откуда у тебя эта записка? — Нашла у Каркарова в столе до того, как его не стало. — Занятно. — И с чего ты взяла, что я твой отец?       Где-то в глубине души ему хотелось поверить в ее заблуждение, нагло солгать ей, притвориться тем, кого она могла бы любить или же ненавидеть, но находясь вместе на одной планете, в одном городе, в одном доме. Однако то было бы неправильнее всего остального, что мнимо оставалось где-то позади. У нее была семья. И было право узнать о ней. А кроме того, у нее было желание сделать это. Такое сильное, отчаянное и смелое, что отказать ей в этом было бы чересчур жестоко.       Выждав небольшую паузу, взяв побольше воздуха, она продолжила четко-слаженную речь, будто момент этот уже когда-то проговаривался. Слушая ее, Долохова все сильнее одолевала неприятная печаль. — Отследила. Раз. След первого получателя остался в этой записке. Каждые каникулы, в которые мне было дозволено уезжать в Лондон к Шафикам я бродила по аббатству, выискивая этот дом и тебя. Ориентируясь на тепло старого, ветхого, унизительного клочка бумаги. А второе! Ты, если помнишь, подписывал свои редкие послания для меня. DAD. Надо быть полной дурой, чтобы не понять этого. Но чтобы не оказаться в неловкой ситуации, когда я была уверена в этом месте, мне оставалось лишь сравнить почерк человека, которого я разыскивала и доктора Долохова, выписавшего отличные рекомендации мисс Кларе Блюмингэм, а если быть точнее, то бедной мисс Шафик. Приятно познакомиться, доктор Долохов, Марта Блюмингэм, заботливая сестра вашей пациентки. — Ну надо же! — наконец взглянув в ее злые, зеленые — один в один как у него —, глаза, он неожиданно широко улыбнулся и она едва не улыбнулась ему в ответ. Ей, это было видно, стоило большого труда не поддаться этой странной похвале. Должно быть, хвалили ее редко. — Ну здравствуй! — подумает он, разрешив себе неуместной романтики и немного веселья. — Блестяще! За исключением одного момента. Я не подписывался как DAD. Я бы никогда в жизни этого не сделал. Только не для тебя. Доктор Антонин Долохов (Dr. A. D.) — вот моя подпись. — Твои письма при мне! Взгляни сам. — она резко вскочила со своего места, напомнив приметной дерганностью свою мать. Было очевидно, что она испытывала раздражение. Девчонка проделала огромную работу, а ее пытаются выставить дурочкой.       Где-то в груди кольнуло болью.       В руке ее была зажата тоненькая стопка мелких конвертов. Ужасающе и прекрасно одновременно. Она все это сохранила. В эти жуткие миллисекунды он смог отметить, что эта птица была чуть ниже, и понять, что вынести ее непосредственную близость было бы невозможно. — Оставайся на месте. — попросил он, невербально притянув из ее застывшей ладони свои старые письма.       Первое, идеально сохранившееся, в то же мгновение развернулось перед его глазами в маленький прямоугольник для того, чтобы засвидетельствовать правоту автора любезных, но отстраненных строк этой короткой записки. «…Dr. A. D.» — Смотри. — произносит он сухо, когда развернутое письмо подплывает к противоположному углу гостиной. К ней. — DAD. Как я и говорила. — Анна, это не смешно! — впервые произносит он ее имя, будто нарекает таковым впервые. Подобно отцу перед ребенком. Ощущения необычные и почти безболезненные. Перед глазами его в то же мгновение пролетает сцена, в которой А, лежа на идеальном газоне открытого дворика Хогвартс, делилась с ним идеями о желанных именах для их будущих детей. Если девочка, то непременно Анна, ежели мальчик, то Филипп.       Девочка молчит и по глазам ее видно, что услышанное никак не синхронизируется с корректным. — Энна! И я не шучу. — Твоя мать никогда в жизни не назвала бы тебя Энна. — неожиданно для самого себя грубо и резко рассмеялся Долохов. — Анна — вот твое имя, через открытую А. Произносится на русский манер. — Что значит на русский манер? — ошеломленно перебивает она и вопрос этот почти разбивает ему сердце.       Анна. Пустой листок его исписанной тетради. Его семнадцатилетнее неловкое молчание. — К письмам мы ещё вернёмся.       Она смотрит вопросительным взглядом, не зная за что зацепиться, чтобы заземлиться, принять отошедшую трезвость и ясность мысли, с которой восседала до тех пор, пока речь не зашла о, казалось бы, самом простом. Имя. Ее имя. Она ничего не знала об этом. — Что тебе известно о матери? — наконец спросит он, окончательно загнав девчонку в тупик.       Каркаров. Так хорошо уберечь ее от излишнего внимания падальщиков, как о том его просили память об убитой любимой ученице отца — предшествующего ему директора Дурмстранга — Николаса Каркарова и старая, можно сказать, дружба с Долоховым, но…какой ценой?       Ничего ему не ответив, она лишь неловко пожала плечами и опустила глаза на колени. Ей было стыдно.       Сердце Долохова, предвкушающее агонию от предстоящего, самого важного разговора, рвалось остановиться в ту же секунду, будто Анна была его ребенком.       Что угодно, лишь бы не говорить, не плыть в согласии с течением, по которому их обоих несло одно неприятное последствие, судьбоносное столкновение его неукротимой гордыни и единственной просьбы о помощи ее матери. — Как жаль, что ты лишь тень Алисы. — выпалит он, наконец рассмотрев в ней черты Отто.