«А»

      Небольшая карточка у елки, где она совсем юная стояла в красивой шубе, ещё парочка сделанных в Лондоне в рощах Кенсингтонских садов, в Хогсмид и одна колдография со свадьбы, где старый господин Грюнберг и невеста позировали с бокалом шампанского в окружении своры уиппетов, — вот и всё, чем он мог похвастать перед ее девочкой.       Достав синюю тетрадь и пару листков пергамента с механической ручкой из ящичка, закрывающегося на ключ, он на секунду задумался, но затем с большей решительностью похлопал по кожаному переплету и, громко кашлянув, направился обратно в гостиную.       Она, как он и думал, продолжала сидеть на своем месте, не решаясь поднять глаз, осмотреться, прикинуть варианты побега или же полюбопытствовать необычной обстановкой его дома. — Подойди. Я кое что тебе покажу. — попросит он, осторожно сев на диван так, чтобы между ними, разделенными набитой тетрадью, оставалось достаточно пространства.       Наконец взглянув на Долохова, девчонка подозрительно сузила глаза, не прекращая переваривать новое имя и упоминание о некой русской манере, с которой должна была сжиться в одно мгновение, будто то было реальной частью ее жизни, а не вымыслом великовозрастного психопата, которого ей не посчастливилось узнать с новой стороны.       Аккуратно поднявшись с кресла, она преодолела спасительные два с половиной шага между ними и, наспех осмотрев обивку роскошного дивана, села поодаль от того, что он принес с собой.       На секунду смутившись, Долохов бросил на нее короткий взгляд, убедившись в проблеске Отто в ее красивом, испуганном лице, будто то была художественная иллюзия, когда под одним углом видишь одно, а под другим совсем иное.       Во взгляде ее, резьбе губ, форме носа прослеживалась любовь всей его жизни, но волосы, их скудная тяжесть, цвет и главное — оттенок радужки, который парадоксально совпадал с его собственным, — превращали ее в дочь Грин-де-Вальда. И если говорить откровенно, она вышла замечательно-слаженной, ее отец ей был к лицу; невероятно-пугающим же продолжением Берг она делалась только тогда, когда находилась в тени, когда цвет волос или глаз не выделялись столь явно на фоне ненасытного мрака заснеженной улицы или тускло освещаемого коридора, но не теперь или не так резко, когда приятный, мягкий отблеск старых французских ламп, расположившихся по обе стороны от камина, на журнальном столике, что стоял подле дивана и большого окна, закрытого тяжелыми шторами с этнической вышивкой по подолу, — подчеркивал в ней начало обеих ее сторон, сбивал Долохова, старающегося правильно преподнести ребенку правду, с толку. — Твоя мама. — протянув ей карточку из Венгрии, он вновь пристально посмотрел на свою гостью, силясь изловить в ее изумленном лице что-то, что часто замечал в своем, когда глядел на это фото, всматривался в счастливую ухмылку, короткие волосы, пушистую шубу и дерзкие сапоги, против которых так часто поднимался Константин Мокиевич.       Она аккуратно взяла в руки колдографию, не веря тому, что могла быть так похожа на кого-то, кого никогда не видела и не знала. — Неужели? — едва подавив восторженный и печальный всхлип, произнесет она прежде, чем замолчит на добрые пять минут. В горле стоял ком. — Твоя мама. Как странно и приятно. — думала дочь. — Алиса. Ее звали Алиса. — подтвердит он, улыбнувшись в ответ на ее изумление. — А тут она уже в Англии. В Хогвартс. — протянув колдографии, сделанные в их единственный школьный совместный год, он вновь не удержался от пристального взгляда, такого, при котором зрачок бегает короткими дистанциями то влево, то вправо, улавливая даже самые незначительные детали, — подметив, что помнил Алису ее возраста так же ясно, как сегодняшний день.       То были кадры из Хогсмида; разлитое по всему столу сливочное пиво из известного паба, Алиса, напрочь промокший свитер, широкая улыбка и ни капли сожалений об экспрессивной неосторожности; ее гримасы на фоне заборчика по пути в деревню, что в недалеком будущем станет оградой для молодой гремучей ивы; проливной дождь, молния, что виднелась где-то вдалеке, светящиеся тыквы вместо уличных фонарей и он, несущий ее на руках через глубокие лужи, пока фотограф, немного размазывая кадр, довольно громко смеялся, не прекращая выкрикивать то, что повторял с начала сентября. — Вот увидишь, Долохов, через год ты узнаешь о моем назначении на должность старосты факультета и тогда то я обзаведусь отдельной комнатой! — хихикал Люциус, будто то был давно решенный вопрос. — Достаточно заманчиво, не так ли, Берг? — ещё сильнее разгоняясь в смехе и дрожа камерой, шутил слизеринец. — Уже в Англии? — наконец переспросит Анна, как следует рассмотрев лицо своей матери. — Откуда она родом? Русский манер, вы что-то говорили… — Наши семьи ведут свое начало от Российской Империи, но в Англию мы перебрались уже после жизни в Венгрии. Если же говорить о стороне твоей матери, то у твоего дедушки, ее отца имеется капля немецкой крови, но то лишь малость, действительно капля. — осторожно, боясь свалить на нее слишком много, продолжил он. — Ох! — громко выдохнув, Анна изумленно вскинула брови. Точь в точь как это делала Алиса. — Значит я русская? — Наполовину. — нехотя, смакуя ее мимику, ответил Долохов. — Алиса встретила твоего отца, когда я был очень далеко отсю… — Может довольно!? — резко перебивает она, напомнив старую историю.       Голос ее, наполненный раздражением, звучит именно так, как когда-то звучал чужой и он, едва не рассмеявшись, не отказывает себе в наглости, наслаждении помолчать и расслышать, ведь нота издевки, открывшаяся ему и теперь так веселящая, была в голосе Берг будто по умолчанию тогда, как в голосе Анны она проигрывалась при случае, при отслеженной и зафиксированной необходимости подросткового протеста, но никогда просто так, как это бывало с Алисой, знающей о действии своего капризного голоса, будоражащего всякое юношеское и зрелое сознание.       Ещё одна мелочь, от которой кровь его стыла в жилах. Насколько похожи они были в том, к чему он так отчаянно жаждал прикоснуться. — Тише. — умолял он себя, стараясь свести напряжение в теле на минимум. — Я все вижу. Теперь. Вы были близки. И я тому результат. Пусть так! — доносится до него голос Алисы. — Все не так, Анна. Грин-де-Вальд… — Антагонист уходящего столетия. Знаю. Может всё же позволишь мне… — Читай! — сдается он, не понимая причины утраты контроля.       Был ли это ее голос или его личное нетерпение, жгучее желание откусить от ее лица, будто от красного яблока, — кусок, крепко, сломав ключицу, сжать ее в объятиях или больно ущипнуть за нижнюю губу, похлопать по бокам от избытка эмоций, чтобы убедиться в ее подлинности, натуральной величине — было неясно, однако слушать ее — такую раздраженную и находиться столь близко и далее он не мог. — Это выше моих сил. — понимал он, выуживая из тетради то, что могло говорить само за себя, за него и за Алису.       Резко протянув старое приглашение на свадьбу, доставленное ещё его матери, Долохов, на сей раз не удостоив девчонку и взглядом, поднялся с дивана и, не силясь выдержать ни своей, ни ее предвкушаемой реакции, подошел к заснеженному окну.       Так, он знал, передавала «привет» его трусость или, напротив, праведность.

«Дорогая Софья Павловна, приглашаем вас,…Алиса и Отто». — Отто. Отто? — тихо спрашивает она, проведя пальцами по шершавой поверхности пригласительной карточки, так и не распознав в Антонине нарастающего нетерпения. — Что ещё за Отто? — Отто Ингмар Грин-де-Вальд. Ее муж. — осторожно, выдерживая спасительные паузы, произнес Долохов. — Твой отец.       Так печальная повесть его или уже их жизни уместилась в три коротеньких словосочетания.       Краткость в данном случае выступала сестрой блаженной, непобедимой доводами рассудка неловкости за пережитое или прожитое. И как здесь можно было оправдаться, солгать или приукрасить, а может сгладить, когда больно-режущее чувство отрезвляющей правды, что уж давно, казалось, кануло в лету, — возвращалось, как недолеченная болезнь, хронический симптом старого недуга, вытягивающий проблему из тьмы на свет, оголяя все ее шероховатости, кровоточащие, незаживающие лакуны, — было неясно, потому, набравшись смелости, он выпалил ей все так, как это делают доктора, сообщая пациентам о доказанной, а не эфемерно-философской скоротечности их жизни, о бесплодии или невозможности прожить отпущенное в целости и сохранности. Так, как оно есть. Так, как обычно снимают швы, когда наркоз не полагается, а с болью советуют храбриться глубокими и частыми вздохами, слезами, зажмуриванием глаз, но только не обезболивающим, иллюзией милосердия нервной системы. — Он…был кузеном Геллерта Грин-де-Вальда. — Геллерта. — повторила она, не зная как уверовать в эту неприятно-убедительную мысль. — Есть…у вас есть его фото?       Наконец Долохов повернулся. — Что мне тебе ответить? — уже не мучился он, расслышав в девочке её ребенка. — Анна! — будто смакуя ее имя, тихо начал он. — Ты немного поспешила. Я бы непременно представился тебе через год.       Она подняла на него свои, затянутые илом, глаза и, не думая перебить, сосредоточила все внимание на словах, которые лишь косвенно, но, как ей чувствовалось, ощутимо могли пролить свет на ее, погрязшую в дезориентации, жизнь без единого якоря. — Милая Анна! Милая. — Твое право — искать ответы. И я понимаю твое любопытство, ведь я именно тот кто тебе нужен. Ты права. У меня все карты.       Замерев от ужаса и счастья, она, казалось, забыла взять вдох и лишь встречное движение Долохова, добравшегося до открытой тетради, встряхнуло ее запутанное сознание.       Его слова, тембр и движения напоминали собой то нечто, что лишь изредка можно выцепить на больших экранах, когда каждая реплика, отшлифованная неторопливым, дотошным отбором высокочувствительного сценариста, понимающего важность не только сказанного, но и неозвученного, того, что остаётся в мимике, движении плеч, повороте головы, поступи ног, — плавила умы зрителей, возвышая тех над бренной, лишенной романтики, землей.       Он был поразительно уверен в себе, несмотря на обезоруживающую нежность в каждом произнесенном слове. Речь его, не нуждающаяся в подборе слов или глупых, маскирующих недостаток вокабуляра, паузах беспрепятственно лилась спокойной, глубоководной рекой в уши слушающей, словно пулитцеровский роман или желанное, полуночное признание любовника; чистое и ласковое обращение, зазывающее в мечты о родстве, которые едва не подтолкнули ее к слезам.       Всё взамен на причастность к этому человеку. Сейчас. Уже так близко. — Пожалуйста. — думала она, проглатывая свою, вырывающуюся наружу, надежду. — Но есть условия, против которых мы с тобой бессильны. Я связан словом. Все, что ты можешь узнать от меня сегодня — не идет в сравнение с тем, что сможешь получить через год, когда мои руки развяжутся и я откроюсь тебе из долга, из желания помочь. — Долохов нежно улыбнулся. — Цена вопроса — двенадцать месяцев. Взамен: чистая, конструктивная правда без примеси субъективных, болезненных, личных домыслов постороннего человека. А далее…только то, что сама сочтешь нужным. Только твоя воля, твои решения и твоя жизнь. Ясная, спокойная и безопасная.       Голову ее, застывшую в полуопущенном положении, в то же мгновение накрыло странное видение, в котором Долохов и названный мужчина с пригласительной карточки сцепились в схватке за ближайшую к действию женщину; за Алису, героиню, имя которой ей предстояло запомнить, как свое собственное.       Перед глазами ее отчего-то шумел дым и наивная зарисовка будоражащей драки; как Антонин, стоя в белой, но порванной на сгибе локтя, рубашке изысканно сплюнул кровь на землю, оттолкнув от себя безликого Отто, как последний повалился на пол, не найдя рядом жены, как и не найдя ее рядом с Долоховым, что эффектно, но отнюдь не победоносно провел длинными пальцами по разбитой губе и, не задумываясь о приличиях, слизал красные капли, что продолжали сочиться с открытой раны, расползшейся вниз по подбородку, на воротник рубашки. — Вы! — почти выкрикнула она. — Любовный треугольник?       Сильнее прижав к груди синюю тетрадь, Долохов нервно ухмыльнулся, не зная как выразить почти что отцовский восторг от ее не впечатляющей, но наводящей на приятные воспоминания, живости детского ума. — Грубиянка. — подумал он. — Слишком громкое слово. Избавь меня от подобных расспросов.       Едва ли не подскочив с дивана, Анна поправила блузку, а затем, подойдя вплотную к удаляющейся фигуре Долохова, последовала за ним в просторный, увешанный старыми портретами, холл. Перед глазами вновь предстала вымышленная картина с его идеально-запятнанной рубашкой; было приятно оказаться зрителем чужого, пусть и давно ушедшего романа. — Но вы были близки? Я вижу это ясно. Не утруждайтесь с ответом. — болтала она, не сбавляя ничтожной дистанции между собой и мужской спиной. — Анна, твоя мать была замужем за другим мужчиной. — И вы полностью уверены, что я не ваша дочь? — У меня нет детей. — наконец развернувшись, отрезал Долохов.       И во взгляде ее, пропустившем мимолетное разочарование, в то же мгновение образовалась новая, ясная надежда, что вызрела и вылилась в ее и только ее голосе, которым абсолютно точно никогда не могла обладать Алиса.       Ещё одно свидетельство относительной подавленности крови Бергов. — Тогда какое отношение вы имеете ко мне и я к вам? Зачем это всё? — с нескрываемой, но деликатной радостью спросила она, легонько, даже кокетливо зажмурив свои темно-зеленые глаза, в то же мгновение напомнив ему о парадоксальной, выборочной, казалось, неподражаемой доминантности ДНК Алисы. — С ума сойти можно. Будто хамелеон. — Ты права. Я нашел тебя у своих дверей. И я хорошо знал твою маму. Эльфийка, служившая в доме твоих родителей, принесла тебя вместе с той запиской на следующий день после…гибели Алисы. Отто к тому моменту, как я знал из газет, был уже не у дел. — Что произошло?       Не вопрос, требование. — То. — хотел было ответить он, оставив шанс на вторую встречу, новую возможность лицезреть проблески главной женщины его жизни. — Алиса вела двойную игру. И те, кому она доверяла, на кого работала — не смогли ее защитить. Твою мать убили люди, с которыми Грин-де-Вальд когда-то вел дружбу. За предательство. Я…видел ее в тот день. Ее убили заклятием, но перед тем...это кошмар, с которым я живу последние семнадцать лет, Анна! Вот что произошло. — выпалил он, болезненно сведя брови. — Добраться бы до кабинета. — мечтал Долохов. Шаг его ускорился. — Кто не смог ее защитить? — второе, также поспешившее вслед, требование. — Не убежать. — Орден Феникса. Дамблдор. Я.       Она остановилась. Где-то на уровне сердца, там где все эти долгие годы теплилась надежда на более-менее логичную историю этого нескончаемого, неоправданного одиночества, — произошел щелчок, что наконец отрезвил ее от классических, детских фантазий о благородно-погибших родителях, о несчастном случае, а может о потере, которую она так отчаянно желала устранить, явившись к порогу этого дома.       Ее абсолютная ненужность миру взрослых людей лежала громадным грузом вины на плечах человека, к которому она пришла за устранением незнания, невозможностью обратиться, назвать «папа». — Алиса! — обознавшись и наконец повернувшись к ней, оборвал Долохов. — Анна, я любил ее. И не смогу сказать, что не люблю сейчас. Я этого не выговорю. Но я повинен в ее гибели и ты имеешь полное право ненавидеть меня.       Он перевёл дыхание, стянув руки на затылке. Голос его торопился, а сердце выпрыгивало из груди. — Нам предстоит большой разговор. Но, как бы то ни было, я ожидаю большего терпения. Если это тебе не подходит, справа по коридору гостевая спальня. Утром сможешь покинуть этот дом, мы увидимся через год и тогда я буду вынужден объясниться. Но до тех пор, раз уж ты нашла меня, я говорю то, что считаю нужным, а ты просто слушаешь.       Анна не могла пошевелиться.       Все в нем в этот вечер поочередно, совершенно полярно провоцировало ее на благодарность, почти благоговение и звонкую пощечину, но только не на смирение, которого он смел требовать из-за ее оправданной бестактности, из-за собственной неподъемной виновности перед нею, из-за своей очевидной гордыни, буржуазной привычки подавлять, не замечать за собою выхода за мыслимые и немыслимые рамки разумного. — Хорошо. — четко ответит она, не дрогнув ни голосом, ни съедающей, неприятной мыслью об этой уступке. — Ни слезинки в глазах. Только не перед ним. — думалось ей. — Хорошо. — кивнет он, испугавшись этой незнакомой стойкости и выпалив первое, что придет на ум. — Голодна? — Да. — Даже двигается не своею походкой. — Слева.       То была третья комната от гостиной; шахматный черно-белый пол из мрамора, массивная столешница из темного ясеня, что покрывала большой остров, украшенный тяжелым керамическим графином с гжелью и парой стаканов без ручек той же росписи; четыре высоких деревянных стула с округлой спинкой; широкое убранство с огромной плитой, посудомойкой и одиноким керамическим чайником, а также верхними, уходящими высоко в потолок, и нижними шкафами по периметру стены на тон темнее фартука, отделанного темно-зеленой, почти как ее и его глаза, глянцевой узенькой плиткой вертикальной раскладки. Красиво. Чисто. Выдержанно. — Садись. — почти приказал он, удержав дверь правой рукой над ее, застывшей на пороге, головой. — Почти как две общие спальни в Хогвартс. — оценив масштаб, подумала Анна.       Неспешно пройдя внутрь, она провела рукой по дереву и только тогда запрыгнула на массивный стул, на котором, наверняка, легко могли поместиться двое.       В то же мгновение Долохов невербально зажег толстые, низкие свечи, что стояли в открытом буфете, наполненном, помимо горящего, тарелками с любимой росписью и хрусталем. Положив тетрадь на самый верх мебели, он мимолетно улыбнулся милому наследию любимой матери. — Я не изощряюсь в еде. Могу предложить ветчину, оливки, козий сыр, хлеб и русские конфеты. Это все, что есть. Виски не проси, не получишь. — Хорошо. — послушно отвечает она, не вполне понимая, что тогда значит «изощряюсь». — Не изощряюсь — это тост с джемом.       Достав из верхнего ящика хрустальную конфетницу с глазированным красным октябрем, черный хлеб из старой берестовой хлебницы, Долохов потянулся к, замаскированному под фасад кухни, холодильнику. — Есть ещё яблоки.       Наслаждаясь моментом и двигаясь без спешки, он аккуратно разложил свежую еду, тяжелую мраморную доску и острый нож из дамасской стали с красивой этнической резьбой на рукоятке. — Почему не воспользуешься магией? — наконец подав голос, она, казалось, тут же об этом пожалела.       Закатав рукава, он принялся работать ножом, не оставив ей шанса на выдержку; мимолетный взгляд на его открытые, покрытые венами, руки и отнюдь не мимолетное удивление от увиденного; то были руки взрослого, но ещё цветущего мужчины, которые ей никогда не доводилось встречать раньше, ведь руки близкого Тео были щуплыми и цыплячьими, маскулинная шероховатость, достигаемая трудом, не коснулась его нежной кожи тогда, как руки Дамблдора или мистера Шафика, загрубевшие донельзя, уже успели проявить нездоровье фаланговых суставов и потому не отличались привлекательностью, которой, как оказалось, когда-то скорее всего могли, застань она их на пару десятилетий раньше. — Это дурной тон. С едой следует работать вручную. По крайней мере, я был так воспитан. — он улыбнулся сам себе, когда идеально нарезанные яблоки, прозрачные ломтики ветчины, поломанный сыр и хлеб аппетитно расположились на доске. Оливки же, что стояли поодаль от конфетницы, остались в хрустальной пиале. — Чай сейчас дойдёт. Но можешь начинать.       Едва она потянулась за хлебом, синяя тетрадь, что осталась на верхушке буфета, проскочила над ее головой, немного задев русую макушку. — Чай сейчас дойдет. — ухмыльнулся он, выудив из тетради пустой листок бумаги и увесистую ручку.       Отчего-то ему было весело.       Она, он знал, искрилась злобой, не вполне имеющей отношение к той трагедии, к которой он был и прямо, и косвенно причастен; то было нелепое тинейджерское недовольство на замечание, отголоски Алисы или же заинтересованность в продолжении знакомства, что в сущности могло означать только одно: проговорив всю ночь и простившись следующим утром, они встретятся вновь. — Что это? — чуть остыв, спросила она, с удовольствием и назло дожевав черный, подсоленный хлеб, когда Долохов, прикрыв листок широкой ладонью, что-то размашисто на нем царапал. — Твоё полное имя на русском и транскрипция. Держи.       Она демонстративно протащила лист поближе к себе и внимательно всмотрелась в прописные, каллиграфические буквы этого имени. Нового имени. — А - н - н - а. — повторила она, и не подумав скрасить произнесенное хоть какой-то эмоцией. — Раздражена. — уверился Долохов и тело его вновь захватила волна тревоги. — Анна. — нарочито-спокойно подтвердил он, распознав в задумчивой суженности больших, грустных глаз призрак Алисы. — Анна.