Однажды в августе

И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. В. Маяковский, «Лиличке».

      Юля.       Юля Стрельникова уже две недели пряталась от отца. Это, между прочим, было даже своеобразным рекордом — никто не мог продержаться дольше нескольких дней; папа обладал властью достать кого угодно откуда угодно, буквально вытащить человека из-под земли, снять крышку гроба и возродить, если несчастный успел помереть, но она умела прятаться так же хорошо, как отец — искать, вот и вышли у них догонялки. Юля пока что побеждала с разгромным счётом. Да, она прекрасно понимала, что рано или поздно папа её всё-таки найдёт, он намного опытнее и гораздо злее, а в этом городе (да и во всей стране, наверное) не было такого места, в которых можно было бы спрятаться или укрыться от него навсегда, но… Юля надеялась добраться до мамы пораньше и свалить из этой дыры. Не свалила.       Всё вышло так, как она и думала. Мамин режим пал и рассыпался в пыль, осел рассыпанной мукой по полу; она сама лежала в больнице с кучей переломов, а Юля быстренько собрала вещички и свалила из логова Железных каблуков ещё до того, как туда заявился брат — искать её, конечно. Они все её искали, с ног сбивались. Лиду и Зою взяли прямо на том самом поле, мама едва выжила, а Юля успела сделать ноги и затаиться, чтобы переждать бурю.       А буря была. Отец рвал и метал, явно бесился и… Кажется, подключил к её поискам всех подряд: и листовки расклеил, и в милицию пошёл, и своим друзьям, подчинённым и прочим приказал… Короче говоря, окружали, черти. Со всех сторон давили, брали в кольцо, пока Юля прыгала туда-сюда по чужим квартирам. Она хотела остановиться переночевать у Кристины в первый же день, но это было бы глупо: во-первых, брат Кристины, Тончик, несмотря на то, что был щенок щенком, мог бы и наябедничать отцу, чтобы выслужиться и получить лишний кусок на рынке. Батя бы ему немало отвалил. А во-вторых — у Кристины и без неё забот был полон рот: брат-дебил, мать опять в запое, новая работа, мелкая сестра кашляет. Подставлять её не хотелось, подруга же. И не придёшь, и весточки не пошлёшь, мало ли как оно получится, как бы самой Кристине это боком не вышло.       Так что Юля поднапрягла память, вспомнила, чему её учили. Угнала чью-то тачку, которую бросила потом на пустыре; вскрыла парочку квартир и в итоге обосновалась у чёрта на куличиках — вломилась в избушку к Гвидону Вишневскому, который уехал в город погостить у брата. Ради ночлега пришлось чесать через лес километров семь — Юля три раза хотела сдаться и повернуть обратно, больно уж зловеще переплетались тёмные шуршащие кроны над её головой и страшновато-то было тащиться прямиком в темноту, иногда поблёскивающую золотистыми электрическими всполохами, но фамильное упрямство гнало её вперёд и вперёд. Лес простирался везде и всюду, шумел, стонал, хрипел, двигался, будто живой, звал за собой, к себе… Потом вывел её на опушку, прямо к избушке Вишневского с погасшими окошками, а остальное было делом техники — залезть на подоконник, влезть в приоткрытую маленькую форточку, открыть дверь изнутри. Ничего сложного. Конечно, можно было бы так не заморачиваться и попроситься к дяде Захару, но он бы тоже её наверняка сдал, а если бы не сдал, то ещё чего плохое вышло бы. Да и сейчас он, наверное, сидел за пособничество сверженному диктатору — всех сторонников каблучного режима обложили штрафами, запретами и угрозами; бывшие владельцы города лишний раз дышать боялись, чтобы под какую-нибудь грабительскую санкцию не угодить и не отправиться отдыхать на нары в компании бывшего мэра Марка Багдасарова, который, по слухам, делал подкоп собственной ключицей уже полтора года. Все эти политические репрессии Юли бы не коснулись, но встречаться с разгневанным отцом она откровенно побаивалась, даже ментовка влекла больше и выглядела куда безопаснее — папа в ярости редко бывал (почти никогда) и в таком состоянии всякое выкинуть мог. Он определённо был зол, так что проще всего было тихонечко пересидеть в укрытии, дождаться, пока папа перестанет бушевать, а потом вылезти и прийти с повинной. Снизить немного градус.       Но вылезла Юля как-то рановато, судя по всему. Гвидон вернулся домой раньше, чем она рассчитывала, и пришлось петлять обратно в мерно поскрипывающий лес под аккомпанемент воплей: «Стой, кочерыжка гнилая! Стой, капка-а-аны же, ой, дура-а! Да стой же ты!». От капканов Юлю сам Бог отводил, наверное, она мчала, перепрыгивая через кочки и корни деревьев; днём ветки приветливо и доброжелательно расходились в стороны, пропуская дальше, незаметные непримятые тропки сами просились под ноги, будто лес вёл её домой, баюкал в руках-ветках, прикрывал спину шелестящими листьями, прятал жуткие корни и убирал с дороги клыкастые капканы, ещё и живность всю разогнал, чтобы ничего дурного не вышло. Юля целёхонькой добралась до трассы, огляделась в поисках обычно кучкующихся папиных девочек, удивительно, но никого не заметила и счастливо вздохнула. Торчать долго на дороге было глупо, в любой момент мимо мог ехать кто-то из знакомых — тот же дядя Рома, например, он часто туда-сюда мотался в Лискино, а трасса туда и вела. Юля покумекала немного, перевязала грязные волосы, повытряхивала из них шипящие листочки и стартанула в город. Почти три недели непонятно где валандалась, всё-таки… Может, отошёл уже?       Шла осторожно, стоящий в полях табор обогнула по широкой дуге, едва ли не ползком: там тоже влипнуть было можно нехило. В город заходила так, словно ждала, что из-за угла выскочит десяток головорезов с винтовками наперевес. И совсем не спортивными.       По улицам Юля брела как можно тише и незаметнее. Вывернула свой пятнистый малиновый плащ наизнанку, укуталась в него как могла, старательно сгорбилась. По теням ползла, по переулкам, не хотела, чтобы даже крысы её заметили. Сначала подумывала заглянуть к Кристине домой, но потом мысленно подсчитала дни своего мирного прозябания в лесу и поняла, что сегодня четверг, а раз четверг — значит, подруга на смене. Да и опасно там было появляться, логично, что около квартиры Кристины, прямо во дворе дома, обычно обретались Алюминиевые штаны во плоти в количестве… По два гопника на турник. Гарантированно заметят, так что оперативно было решено — в Бирюзу, так в Бирюзу! Шагала Юля быстро, остановилась только раз — около милицейского участка. Благоразумно нырнула в тень от вывески продуктового, вытянула шею, как встревоженная гусыня: на ступенях отделения стоял полковник Жилин, затянутый в гладкий синий мундир, с фуражкой набекрень, и крепко держал за ухо какого-то смуглого тощего цыганёнка в ярко-жёлтых тряпках, походящего на волнистого попугайчика. Полковник что-то очень строго выговаривал, мальчик тоненько возражал. Скоро попугайчик присядет в клетку. Уже вечерело, чистое небо ненадолго заволокло плюшевыми белыми облачками, затянуло, будто сахарной ватой.       Цыганёнок тоскливо взвыл на высокой ноте, едва ли стёкла не задребезжали. Юля ему посочувствовала от всей души: хватка у полковника была будь здоров.       «Скоро явятся Серебряные шорты», — мгновенно смекнула Юля, знала, что цыгане своих не бросали. Она торопливо перевела взгляд на огромный стенд бегунков и потеряшек… И гордо ухмыльнулась. Её портрет висел даже выше, чем фотороботы воровки Лизы Дунаевой и её подельницы, однорукой Лиды-Лисы, Лисички; их Жилин по всему Катамарановску третий год искал и найти никак не мог. То ли не хотел, то ли они очень хорошо прятались, то ли давно уже свинтили, но в любом случае умудрились обрести весомую репутацию даже среди банд. Видимо, полковник Жилин ценил прячущуюся Юлю больше, чем свои профессиональные неудачи, ну или отец надавил. Второе вероятнее.       Немного похихикав и много погордившись, Юля продолжила путь в сторону Бирюзы, добралась до неё без приключений, медленно скользнула вдоль стены. Под ногу попала расколотая ракушка, она охнула и неловко оступилась. Подняла голову и неожиданно уставилась на папину крестницу, сидящую за столиком, затянутым белой кружевной скатертью. Инна, худосочная длинноволосая блондинка с капризно изогнутым ртом, тянула коктейль через трубочку. Юля молилась, чтобы она её не заметила, но вот Инна сделала ещё глоток, поправила тонкие золотые часики на запястье… Юля сделала шаг назад, под ногой что-то громко хрустнуло, и Инна, как в замедленной съёмке, повернула голову в её сторону.       Они несколько секунд смотрели друг на друга — Инна с вытянувшимся от удивления лицом и Юля, умирающая от страха. На третий удар сердца произошёл апокалипсис катамарановского разлива — эта белобрысая сучка быстро, одним рывком подорвалась со своего места и стрелой метнулась на улицу, выскочила из Бирюзы, пронзительно грохнув стеклянными дверьми. Юля шустро развернулась и побежала туда, откуда пришла, надеясь затеряться в переулках, но Инна рванула за ней. Как она только передвигалась на таких каблуках с такой скоростью?!       Инна догнала её как нечего делать.       Тонкие холёные пальчики с острыми наманикюренными когтями вцепились Юле в волосы, дёрнули, потом сменили место обитания на воротник, и Инна с недюжинной силой потянула её на себя, как котёнка. Целенаправленно придушивала воротником плаща.       — Отпусти! — хрипло просипела Юля, хватаясь за горло и цветастую ткань, которая пережала ей всё что можно.       Инна хмыкнула и встряхнула её на вытянутой руке, будто Юля ничего не весила. Она даже не запыхалась — небрежно выпустила Юлин воротник из бульдожьего захвата, развернулась на своих высоченных шпильках и волоком потащила Юлю за собой без особых усилий, совсем не напрягаясь. Она даже не запыхалась от этого спринтерского забега!       — Ага, как же. Дядя Гриша мне голову открутит.       Юля почувствовала, как её наполняет ярость от бессилия и чёрная, жуткая ревность. Инна всегда старалась выслужиться перед отцом, будто это было делом всей её жизни — заполучить хоть капельку его одобрения. В итоге получала больше, чем… Чем вообще всё, наверное.       — Сука, — злобно прошипела Юля; красивое бледное лицо Инны даже не дрогнуло. Никак не реагируя на подначку, она подтащила Юлю ко входу в ресторан и велела ледяным тоном:       — Таня, попроси у официантов позвонить, пожалуйста. Скажи папе, что я нашла Юлю.       Неуловимо знакомая встревоженная женщина с золотистыми волосами — на вид чуть старше самой Инны, в длинном малиновом платье — торопливо закивала кудрявой головой и исчезла за стеклянными дверьми, звякнув медным колокольчиком. Юля вздохнула. А всё так удачно складывалось! Видимо, запас её удачи прохудился из-за проклятий Гвидона, которые неслись вслед. Может, он тоже цыган? Морально.       Подружки Инны не было недолго, она совсем скоро выскочила обратно на улицу, взволнованно заламывая тонкие руки.       — Инночка, я позвонила Альберту Зурабовичу, всё сказала. Он попросил подождать немного, пока дозвонится до Григория Константиновича, — она хлопнула длинными чёрными ресницами, нахмурила светлые брови, меж ними залегла тонкая морщинка. — За заказ я заплатила, — болтушка любопытно взглянула на хмурую покрасневшую Юлю и тут же отвела взгляд в сторону. — Точно всё в порядке?       Инна поправила тонкую лямку воздушного светло-бежевого платья, упавшую с гладкого белого плеча, пригладила чуть задравшийся подол, словно стряхнула несуществующую пыль. Она стояла с ровной спиной и голыми плечами, такая вся идеальная, будто вылепленная из сахара и мёда. С копной идеальных светло-карамельных кудрей, идеальными тёмно-красными губами, идеальными длинными ногами в туфлях на сногсшибательной шпильке… Юля, кстати, шпильки ненавидела.       — Естественно, — ответила Инна, игнорируя её яростное сопение, — всё в порядке, Танюш. Сейчас сдадим эту беглянку и вернёмся. Прости, что так вышло…       Дальше Юля не слушала, погрузилась в себя, пытаясь понять, чем ей грозит вся эта котовасия. Выходило, что ничем хорошим. Ситуация была очень не очень, за гранью допустимого. Она дурой никогда не была и прекрасно понимала, что вмешательство Инны спутало ей все карты: сама бы потом к папе вернулась, но чуть позже, а так её вон, сдали с рук на руки фактически, нехорошо… Какая же Инна стерва! Всегда такой была. С самого детства. У них разница в возрасте была лет шесть, но Юля её заранее, наверное, с самого рождения ненавидела — идеальную Инну с обложки журнала.       Что ж, это было взаимно.       Минут через десять к Бирюзе подъехал чёрный мерс, сонно заворчал приглушённый мотор, поднялось стекло, и из тёмного нутра выглянула полугладкая недолысина дяди Славы, музыканта. Юля тоскливо вздохнула. Лекции читать будет, небось. Долго не размышляя и не дожидаясь, пока хоть кто-то вылезет из машины (Юля надеялась на брата до последнего, Артём бы её понял), Инна распахнула дверцу и ловко втолкнула её на заднее сиденье тачки одним лёгким движением руки.       — Хорошего дня, Юля, — вежливо, но ядовито сказала она, сладко, медово. Юля гневно сверкнула глазами, но промолчала: всё-таки спереди сидели дядя Дима и дядя Слава.       Игры кончились. Артёма в машине не было. Отца тоже. Она не могла решить, хорошо это или плохо.       Едва Инна захлопнула дверцу, как водитель, дядя Дима, стартанул прямо с места, подняв клуб пыли, спешил как мог — Юлю вжало в сиденье, прямо размазало по дорогой кожаной обивке. Она тоскливо вздохнула, чувствуя, как на глазах выступают слёзы, но, поймав озабоченный взгляд в зеркале заднего вида, сердито вытерла их со щёк рукавом грязного плаща.       Ну и ничего!.. Она ещё повоюет! Она им всем ещё покажет. И Инне, и папе… Вот только до мамы доберётся, и они все ещё пожалеют!       Тончик.       Тончика уже не первый месяц мучили странные мысли. Откровенно нехорошие, жутковатые даже, настолько неправильные и больные, что он чувствовал себя шелудивым псом, которого со всех сторон грызут блохи — хотелось почесаться как следует и сбросить паразитов на землю, но никак не выходило: эта мутная дрянь лезла в голову всё сильнее и сильнее.       Дрянь — это в смысле цыган. Цыган в башке Тончика расположился с шиком, блеском и всеми удобствами. Развалился, как на цветастом ободранном одеяле в своей прокуренной кибитке, запрятался где-то между воспоминаниями о первой драке и первом же поцелуе, словно так и надо. Вселился непрошенным жильцом, устроился поудобнее и, кажется, съебывать не планировал, а Тончик хотел самому себе по башке битой постучать, висок гвоздями продырявить и вытряхнуть из уха и цыгана, и тряпьё его бабское. А ещё нос чем-нибудь заткнуть: всё вокруг пропахло душным вишнёвым дымом, от которого чесалось нёбо и тянуло чихать.       Чёртов цыган!..       Прилип же как банный лист, красовался на всех стрелках подряд, рисовался, какой он крутой и загадочный — в расстегнутой алой рубахе, с шёлковыми рукавами и всезнающими зелёными глазами. Глаза Тончика напрягали сильнее всего: когда они сталкивались взглядами, что обычно случалось редко (то один в очках, то другой, то Тончик в пол смотрит или исподлобья), то цыган смотрел на него так, будто насквозь видел. Всего уже разложил на части, понял, прочитал, как… Как открытую книгу, во! Изучил, как дохлую лягушку. Того и гляди, возьмёт палку и тыкать начнёт.       Да уж. Мерзость какая. Сплошная пидорасня.       Тончика от такого аж передёрнуло, словно за шиворот любимой дядьжилиной олимпийки вылилось ведро ледяной воды. Заодно захотелось и руки помыть, чтобы уж наверняка: он позавчера своей рукой пожимал руку цыгана, когда они прощались. Тончик хотел съебаться первым, пораньше, за сестрой зайти, до дома проводить, а то поздно уже было, но Лошало — красивое имя, кстати, пускай и нерусское совсем — ухватил его цепкими загорелыми пальцами, унизанными перстнями, за рукав, пожал мягко… Рука у него оказалась тёплой и сухой, горячей даже, кольца — нагретыми его жаром, да и сам он будто пылал со всех сторон. Чем-то… чем-то, что Тончик не совсем понимал, но заранее опасался. Вдруг эта херня заразная, и он теперь тоже будет кидаться на людей и пожимать им руки? Мало ли…       Так вот. Лало (мысленно он обкатал его имя в голове ещё разок, сократил немножко, чтобы сподручнее было, так ещё лучше даже стало, красивее) пожал ему руку, улыбнулся краем по-бабски пухлого рта и утёк из штаб-квартиры, как его и не было. Напоследок подмигнул, но это Тончику могло уже и померещиться: он стоял и едва ли не трясся, потому что слегка не понимал происходящего внутри бунтующего организма. Или не слегка. Тянуло блевать и не блевать одновременно.       Нихуя он не понимал! Надо было спросить у Кристинки, может, она ему чего посоветовала бы, а то деваться от цыгана было некуда, всюду, казалось, преследовал. Тончику, вон, даже около милицейского участка померещилась знакомая узкая спина, обёрнутая тёмным шёлком… А нет, не показалась. Это и правда был Лошало — стоял, широко расставив ноги и уперев руки в бока, а сзади к его бедру прицепился какой-то мелкий тощий пацан в попугайской рубашке. Слабый душный ветер метнулся вперёд, опалил Тончика жарким дыханием, вызвав целый град пота. Правда, при одном взгляде на цыгана у него побежали мурашки, так что Тончик, воровато оглянувшись по сторонам — свои увидят, засмеют за такие прятки — нырнул поближе к стене, спрятался на виду. Ветер широко и размашисто лизнул его в мокрый затылок, залез под кепку, слабым тухлым дуновением принёс едва различимые слова вперемешку с детским плачем:       — Ле-е, драго участковый, ты чего чаворо моего обижаешь?       Пацан, как по заказу, завыл ещё сильнее, Тончик резко дёрнулся, будто хотел выйти. Он ненавидел, когда дети ревели — ему чё-то всегда в голову мгновенно лезло зарёванное лицо Ульки, покрасневшие глаза, тощее тщедушное тельце, которое жалось к его ногам так же, как цыганёнок жался сейчас к Лало… Тонкие ручки, длинные тёмные косы, красивые, гладкие… Он тоже такие плести умел и Кристинке мог заплести, и Ульке, когда в садик утром собирал. Подумалось, что Улька, когда младше чутка была, больше плакала, сейчас поменьше. Тёрла тёмные блестящие глазёнки маленькими розовыми кулачками, шмыгала сопливым носом и говорила тихо-тихо, доверительно так, шепелявила: «Ничего стласнава, Тонецка». Тончик брал её на руки или трепал по голове. Его самого Кристинка когда-то на руках тягала, а потом уже по голове гладила, нежно, мягко, будто пёрышком касалась: «Ну-ну, Тонь, не плачь. Не плачь, всё наладится. Я всё исправлю». Он не плакал. И дядь Жила, конечно, он его по волосне трепал постоянно: «А ну оставить слёзы, шкет!». И Тончик отставлял. Сейчас это даже помогало в руках себя держать.       Тончик встряхнулся, как мокрая собака. Откинул всё лишнее и прислушался — сам не знал, почему так интересно было, но это куда лучше, чем вспоминать дядь Жилу, он-то сейчас в тюрьме сидел, пока сам Тончик на цыгана пялился, как на восьмое чудо света. Нехорошо это, неправильно. Не по-пацански.       Жилин тем временем кудахтал.       — Голубчик мой, вы чего это тут опять со своим детским садом мне чудите… Что это я такое вижу опять? Никакой пятнашечки уже, сразу двенашечку влеплю, будете знать, как мне тут такое выступление устраивать… Цирк мне тут прямо какой-то сотворили… Это, между прочим, милиция, а не цирк, понятно вам?       Лало протяжно зацокал языком. Всплеснул руками, воздушные рукава рубахи разошлись, обнажая костлявые смуглые запястья с блестящими браслетами. Тончик подавил завистливый вздох: цыган на себе больше золота таскал, чем у него вообще было.       — Мишто акана брэ, драго участковый, не начинай!       — Ой, всё-всё, — Жилин отмахнулся от него как от назойливой мухи. Видимо, не испытывая проблем с пониманием мудрёного цыганского. Сам Тончик очень даже испытывал, нихрена понять не мог, — идите-идите, утомили вы меня! Но! — он вдруг пригрозил пальцем. — Алексей Ренатович, вы мне тут… Не балуйте, понятно? Не балуйте!..       Алексей Ренатович? Это он кому щас? Тончик слегка подзавис. Лало, что ли, Алексей Ренатович? Чушь какая-то, кажись, мент перегрелся на солнцепёке.       — Ва-ай, чего упомнил, — недовольно протянул цыган, потом добавил льстивое, мурлыкающее, низкое, таким тоном, что Тончика током всего прошибло: — С тобой не забалуешь, драго участковый…       — Ох, — Жилин зарделся как маков цвет, замахал руками, пригладил форму, — иди-иди, льстивый, хороший ты мой, чего это ты мне тут наговариваешь, стелешь мне тут мягко… Стелить тут не надо. В тюрьме тебе стелить буду я, на нарах ночевать будешь, ещё раз мне попадёшься, у-ху-ху! Арестую, как есть арестую, голубчик! Но не сегодня. Сегодня никакой преступности, так что идите уже, идите! Утомили вы меня.       — От всего сердца тебе спасибо, драго участковый! Явэн, — Лало закончил расстилаться и подтолкнул мелкого к машине, а Жилин спешно уплыл в здание милиции и прикрыл за собой дверку. Секундой позже вымелся обратно, пришпандорил скотчем белую тонкую табличку с надписью «Закрыто!» и, радостно посвистывая, на этот раз исчез с концами.       Цыган уже утащил пацана к машине — стояла его вишнёвая девятка прямо у входа — втиснул на заднее сиденье, по-змеиному гибко разогнулся, будто кольца чешуйчатые развернул, щёлкнул языком разок, что-то недовольно пробормотал себе под нос… А потом резко поднял вихрастую чёрно-серебристую голову и уставился прямо на Тончика. У того на секунду сердце остановилось. Темно же было, увидеть он его явно не мог. Наверное. Только если зрение было, как у кошки там или ещё кого… Или, как змея, тепло чуял. Тончика передёрнуло. Лало смотрел прямо на него секунд семь, потом расплылся в широкой насмешливой улыбке, демонстрируя ровный ряд идеально-белых зубов и всего один, будто в шутку, золотой, а после нырнул в машину. Взревел мотор, поднялось облако пыли, и цыгана как не бывало. Вынесло ветром.       Тончик рискнул вылезти из своего укрытия только тогда, когда чужая тачка уже скрылась за углом. Нервно перекинул биту на другою плечо, утёр влажный потный лоб рукавом олимпийки и поспешил на станцию. Сегодня из Москвы приезжала Зинка, надо было встретить, а то не по-людски как-то, столько же лет дружили.       Мысли о цыгане он запрятал поглубже в голову. Приворожил он его, что ли?..       — Сука, — процедил Тончик сквозь зубы и воинственно нахмурился, старательно игнорируя пылающие непонятно почему щёки, стало ещё жарче, — карты в жопу засуну!       Да. Так и надо. Он всё решил. Вот встретит Зинку со станции, поболтается с пацанами до вечера, а завтра утром махнёт к цыганам в табор. Потолкует с Лошало наконец, потому что не дело это. Тончик, в конце концов, нормальный пацан. Ему некогда думать о том, чтобы… чтобы… Чтобы вообще! И как раз о вообще. Спешить надо было: электричка приходила через пятнадцать минут.       Вот Тончик и поспешил. На сердце у него было ой как неспокойно.       драго — дорогой       чаворо — мальчик       мишто акана брэ — да ладно тебе       явэн — пошли       Кристина.       Кристина очень устала. Усталость эта была хронической, застарелой, будто гнойная рана, едва-едва затянутая тонкой кожицей, или загипсованный перелом. Она, сколько себя помнила, всегда себя переломанной чувствовала, будто кукла с бракованными шарнирами, но в последнее время всё было хуже. Казалось, что жизнь думала, что она лимон, и старательно пыталась добыть лимонад — жала, тёрла, жевала, резала, кромсала…       Пережёванная. Вот какой она была.       Жизнь Кристины вообще мало сахар напоминала: как самая старшая, она была самая ответственная. Чувство ответственности впервые легло на неё, когда отец ушёл из семьи, а мать запила. Ей было едва ли десять, а Тончику — благо, если шесть. Он и не помнил, наверное, каким капризным карапузом был — Кристина его всё детство на руках таскала, пыхтела, надрывалась, но упрямо носила. Сказки на ночь читала, когда родители на кухне ссорились, спать укладывала, утром до садика доводила, потом до школы… Чем быстрее они росли, тем легче было: Тончик, пускай и вырос с её подачи чистым волчонком, ночевать приходил домой, и на том спасибо. Спасибо, что хоть за ним не приходилось бегать по улицам ночью с фонариком и искать во всех канавах. Ещё большее спасибо надо было сказать дядь Жиле — вот уж кто любил их как своих, Кристине проще простого было сделать вид, что он у неё настоящий папа, мама и все родственники одновременно. Пока дядь Жила не сидел, нормально всё было, а потом… Мать загуляла непонятно куда, пропала на полгода — Кристина обила все пороги, все больницы обошла, все морги обзвонила. Мать сама явилась, трезвая, с пузом выше носа. Родила Ульяну, а Кристину тянуло то ли смеяться, то ли плакать: ей семнадцать было, а на руках, чёрт подери, младенец… Настоящий. Живой. С ручками, ножками, пухлыми щёчками и громадными глазами.       Так она и превратилась в молодую мать. Мать сползла в запой, а Тончик с Кристиной решали, что и как им жрать придётся. Кристина под таким возобновившимся давлением, шутка ли, целый ребёнок, едва-едва окончила колледж. Никакого вуза, никакой хорошей работы, конечно, не предвиделось. Предвиделись пелёнки-распашонки, бессонные ночи, детские смеси, погремушки, плач и желание вытащить из коробки под кроватью спрятанный ствол дядь Жилы и пустить пулю себе в висок… Конечно же, она этого не делала. Вместо самоубийства вставала утром, собирала Тончика в школу, Ульку — к соседке тёте Даше, добрейшей женщине, которая жила на четвёртом этаже. Тончик с детства дружил с её дочкой, Зиной, да и сама Кристина как-то уже привыкла… Сейчас, конечно, Зина училась в престижном московском вузе, звонила по выходным и часто приезжала на каникулы, Тончик же мотался по всему городу и искал, где срубить деньжат, а Кристина урабатывалась в хламину, чтобы прокормить себя, этого горе-дельца, мамашу и подбросить чего шкетам из Алюминиевых штанов: тем тоже жрать было нечего.       Алюминиевые штаны… Что же, после того, как дядь Жилу посадили, все было понятно: как прежде банда бы уже не поднялась, это понимала даже Кристина, которая криминал не очень-то и привечала, несмотря на то что жила полумаргинальной жизнью. Давно уже Алюминиевые штаны не ассоциировались с разбоем, беспредельщиной и мокрухой, сейчас они были шпана шпаной, пускай и организованная. В отличие от Железных рукавов они не вселяли такого… почти первобытного ужаса, наверное. Хотя Кристина почти ничего не боялась.       Страх у неё как-то атрофировался, остались лишь рефлексы, которые вели её к выживанию. И её, и семью заодно.       Новая работа Кристине нравилась даже больше, чем все прошлые вместе взятые: труд официантки вряд ли можно назвать лёгким, но в Бирюзе, по крайней мере, всё было прилично, никто не куролесил, не бил стёкла, и ментов не надо было вызывать каждые полчаса, как в прошлом магазине, стоящем на перекрёстке между территориями Железных рукавов и Малиновых пиджаков. Кристина на своём веку трижды уворачивалась от пули, дважды уходила партизанить в подсобку и ещё раз пять оказывалась впутанной в драку. То поножовщина, то стрельба, то ещё кто схлестнётся, то Тончик, взбесившись и отыскав лишний синяк на её руке, попрёт весь день караулить, как пёс сторожевой — вечером, естественно, припрутся разбираться быки (когда чьи, смотря, кому магазин на этой неделе принадлежит), полетят зубы… Жизнь была полна веселья, Кристина веселилась целые сутки, когда устало диктовала полковнику Жилину то приметы нападавших, то ещё чего. Дядя Серёжа для неё тоже был как член семьи — в детстве каждый божий день на вызов мчал, потом тоже… Воспитывал как мог. Он ей и подкинул вариант устроиться в местечко поспокойнее, перетёр там с кем-то и даже — ничего себе! — выбор был.       Выбор стоял между Бирюзой и Канарейкой. Кристина благоразумно выбрала первую: несмотря на дружбу с Юлей Стрельниковой (хотя у той и своих проблем навалом было, она вообще сейчас по лесам и полям бегала) и на связи в ментовке, было опасно соваться в эту откровенно бандитскую берлогу. Особо болтливых официанток оттуда выносили вперёд ногами в чёрных мешках или понижали до проституток. Ей это не подходило от слова совсем. Так что Бирюза — так Бирюза.       Чистый (её стараниями) приморский ресторанчик с хорошим видом из окна, небольшой, но уютный, с достаточно приятными посетителями… Не считая некоторых, конечно. Хорошее место, достаточно прибыльное. Правда, после двенадцатичасовой смены ноги отнимались от слова совсем. Вот и сейчас она с протяжным стоном разогнула противно хрустнувшую спину, повертела шеей и поспешила к ближайшему столику.       Постоянной клиенткой Бирюзы была блондинистая ведьма Инна — как не быть ведьмой с такими идеальными волосами? Худая неприятная девица в иностранных шмотках, с красивым лицом, иногда искажённым некрасивой хмуростью или высокомерием. Известная актриса, вроде, Кристина, когда руки доходили (а это случалось ой как редко), вечно видела её по телику, крутили бесконечно сериал с ней же в главной роли, но она не заморачивалась — недалеко отсюда было здание Девятого канала, так что сюда на обед кто только не забегал в будние дни. На выходных, конечно, все столики были зарезервированы, но в обычное время знаменитых посетителей было хоть отбавляй.       Кристина устало смахнула со скатерти крошки, поправила салфетки и удивлённо обернулась на грохот — Инна, которая секундой ранее цедила холодный молочный коктейль через трубочку, вдруг выскочила из-за столика и рванула на улицу, отпихнув от себя портье. Чокнулась от жары, что ли? Её спутница, милая золотистая блондинка постарше, телеведущая, виновато улыбнулась и заплатила за заказ, оставив более чем щедрые чаевые (они мгновенно перекочевали в Кристинин карман), торопливо вышла вслед за сбежавшей актрисой и вернулась обратно через пять секунд. Виновато улыбаясь, попросила телефон.       Кристина качнула головой. Бросила взгляд на портье, тот резко закивал, как китайский болванчик. Старательно напрягла память. Негоже обижать таких хороших клиентов.       — Пройдёмте, Татьяна Потаповна, позвоните…       Татьяна Потаповна смущённо зарделась от удовольствия и благодушно позволила увести себя в подсобку. Кристина лениво подождала её за дверью, пока она всласть наболтается. Блондинка вышла из подсобки ещё более розовая, чем была до этого, даже кончики ушей покраснели, сердечно поблагодарила, сунула пару купюр прямо в передник. Кристина даже улыбнулась — вот уж и правда, что спасибо! Глядишь, после сегодняшней смены Ульке на медведя хватит. И Тончику на новую олимпийку, эта уже вся истрепалась. И ей на туфли.       Пока суть да дело, Кристина успела протереть оставшиеся столы. Звякнул колокольчик, зацокали каблуки, зазвенели голоса. Надо же. Вернулись. Она даже проследила за девушками краем глаза, привычно как-то: красавица Инна гневно плюхнулась на стул, Татьяна куда более скромно скользнула на самый край.       Очень наглядно.       — Нет, ты представляешь, какая дрянь! Дядя Гриша с ума сходит, а она… Ни стыда, ни совести. Вся в мать.       Кристина потеряла к щебечущим дамам всякий интерес. Они переливались, золотились на свету, будто ангелы. Прекрасные греческие статуи, идеальные, красивые, беломраморные; щебетали, будто райские птички, на одной волне, да так быстро, что она и половины слов уловить не успевала. Вычленила только:       — Инночка, ну не злись ты так. Дур везде хватает, чего ты разоряешься попусту? Хочешь, Ксюше позвоним?       Инна тяжело вздохнула, будто говорила с непроходимо тупым человеком. Будь Кристине не плевать, она бы ей посочувствовала, а так испытала лишь мелкое завистливое злорадство — нашла проблему! Таких тупых в Бирюзе бывает каждый дней хоть жопой жуй.       — Ты чего, Тань, у неё эфир сегодня, какое позвоним! Давай, что ли, шампанского выпьем? У тебя годовщина всё-таки, праздник, а тут я со своими проблемами. Всё настроение мне испортила, поганка! Она всегда так делает, с самого детства, будто ненавидит меня, что ли…       Дрожащий от гнева голос Инны замедлился, выровнялся, в него вернулись привычные царственные нотки.       — Не обращай внимание, Инночка. Сейчас я позову официанта, расслабишься, хорошая моя, всё нормально будет. Не трать попусту нервные клетки!       — Ты права.       Инна (царица Савская, всплыло вдруг в голове) вскинула вверх тонкую холёную ручку с идеальным маникюром, деланно-лёгким, явно отточенным движением подозвала к себе первого попавшегося официанта. Ни дать, ни взять — явилось её высочество на приём, а слуги куда-то делись. Минутой сарказма спустя Кристина принесла им ведерко со льдом и бутылкой шампанского, а сама удалилась на положенный ей перекур, вышла на террасу через задний ход. Сунула сигарету в рот, задумчиво прикурила от громоздкой чёрной зажигалки, ещё дядьжилиной. Бережно убрала обратно в карман и выдохнула изо рта тусклый серый дым.       Вгляделась в спокойное безмятежное море.       Томными августовскими вечерами на улицах Катамарановска расстилалась небесная гладь, изредка порченная сахарными облачками, солнце жутко светило в глаза, а всё вокруг пело, сияло, искрилось и благоухало всеми цветами счастья. Весь город купался в этой благодати, в остатках безмятежной летней радости, которая таяла двумя последними неделями на чужих ладонях, тлела и горела ровным пламенем. Будь Кристина чуть более романтичной, восхитилась бы, но она была далека от романтики и хотела только одного — вернуться домой, заползти на продавленную скрипящую койку (Тончик, зараза, занял раскладушку на балконе, там прохладнее) и лечь спать.       Глаза слипались от жары, мозг плавился. Как же она устала.