Чёрные звёзды

За маленьким иллюминатором — плотная взвесь облаков. Белая беспросветная пелена, в редких просветах — кобальтово-синие воды Индийского океана. Ничего интересного. Хаято дремлет над книгой, Риохей, Ламбо и Наги беззаботно спят, и только Такеши сидит бледный и буравит пустым взглядом стекло. Тсунаёши тяжело вздыхает. Подумав, переводит взгляд на противоположный конец самолета. Иетсуна сидит, в своей проклятой черной рубашке с закатанными рукавами, в черных брюках, в лаковых туфлях и с часами, стоимостью с подержанную машину, на запястье — и у Тсунаеши сводит челюсти от того, насколько он… вписывается в происходящее. Насколько расслабленно сидит, насколько высокомерно отдаёт приказы стюардессам… Как будто всю жизнь так провёл… Как будто имеет полное право… Тсунаёши смотрит, как чудовище в обличие человека улыбается уголками губ, как зарываются длинные пальцы в чужие кудри, как в прежде равнодушных глазах искорки тонут сквозь теплую карамель. …Это обман. Он смотрит, как нелюдимое Облако играет с дымчато-серым котенком, лениво отбиваясь от скучающих братьев Рокудо. Он смотрит, как Ураган, сосредоточенно читающий какую-то потрепанную книгу, нет-нет — да протянет руку к маленькому урчащему комочку меха. Смотрит, как Дождь, по-домашнему забрав резинкой волосы, сидит, поджав тонкие ноги, и разыгрывает партию в шахматы с позевывающим Солнцем. Смотрит, как Гроза, развалившаяся на коленях своего Неба, одним глазом осматривает всех и вся и вставляет под руку колкие комментарии… И взгляды их раз за разом возвращаются к мягкой улыбке на тонких губах… …Это всё ложь. … Он смотрит, как Иетсуна тихо смеётся в ответ Реборну, и все Хранители на мгновение замирают, словно завороженные. Вслушиваются в этот звук с каким-то неясным трепетом, почти благоговением… …Они тоже попались в ловушку этого монстра. …Тсунаёши смотрит на них — и внутри почему-то противно тянет. …Тсунаёши смотрит на них — и в горле встает почему-то ком. …Тсунаёши смотрит на них — и не понимает… Ведь Иетсуна — чудовище, каких мало… *** — Что ты здесь делаешь?! На часах 4 утра. Воскресенье. Он стоит в гостиной своего собственного дома, заспанный, в забавной пижамке с роботами. Вокруг него — такие же встрепанные Хранители. Напротив — тот, кого он совершенно не хочет видеть в этом доме. Прошло уже почти 3 недели с окончания конфликта, и все это время его «брат» провел где-то за радиусом его радаров… В глубине души уже подняла голову робкая надежда на то, что он и вовсе исчезнет… — А ты не понимаешь, братец? Ну же, напряги те жалкие сгустки гладкого серого вещества, которое ты называешь мозгом. — ровным тихим голосом говорит Иетсуна, восседающий в кресле в их небольшой гостиной. Не сидящий — именно восседающий. Спина вытянута в идеально ровной осанке, подбородок гордо приподнят, руки устало лежат на подлокотниках, а левая нога несколько вальяжно закинута поверх правой. На лице — мягкая вежливость, в глазах — смесь презрения с равнодушием. Так сидят на закрытых приемах аристократии. Так сидят на собраниях элиты подпольного мира. Так сидят только те, кто может себе это позволить… …А он сидит так в старом кресле в маленькой гостиной маленького дома в маленьком провинциальном Намимори. …И как-то сразу становится понятно, что хозяин здесь — вовсе не Тсунаёши. — Зачем ты здесь? — цедит он сквозь зубы, и ладони непроизвольно сжимаются в кулаки. Иетсуна лишь тихонько хмыкает и дергает уголком губ. — Я и не надеялся, что ты внезапно осознаешь масштабы катастрофы и приползешь просить помощи, — и он чуть склоняет голову набок. — Ты ведь не думал, что с таким уровнем воспитания и образования я допущу тебя до поста? О нет, братец. Я не позволю тебе опозорить семью в первое же появление на публике. Вонгола и без того не в лучшем положении… Вы ведете себя как дикари, господа. Необразованные деревенщины. Ваша манера держать себя, говорить, одеваться — в вас все просто кричит о том, что вы инфантильные неразумные подростки. И просто так доверять вам целую империю, от которой зависят жизни миллионов людей, я не намерен. Но не делай такое лицо, братец, я пришел сюда не ради того, чтобы высказать свое мнение об интеллектуальных способностях вашей маленькой шайки. Дилан, будь так добр… И переводи сразу на японский, пожалуйста. Боюсь, половина из них об итальянском знают лишь то, что он существует. Юноша, — ни в коем случае не «парень», боже, как вы могли посметь применить к этому высокородному англичанину такое плебейское слово — сидящий рядом, на небольшом диванчике, бросает на них скучающе-пренебрежительный взгляд и, с чуть хрипловатым: «Как прикажете, Мастер», возвращает на низкий столик небольшую чашку с чаем. Педантично-точными, выверенными движениями берет лежащий рядом дипломат, вытаскивает на свет бумажную папку со сломанной сургучной печатью, и уже из нее извлекает лист тонкой бумаги с витееватыми вензелями по краям. Поправляет очки, и начинает зачитывать: — «Спешим уведомить Вас, что Совет Альянса Вонголы, при поддержке представителей Вендиче, поздравляет Саваду Тсунаеши в связи с утверждением его кандидатуры на пост Десятого босса семьи Вонгола, а также просит его и его брата, Саваду Иетсуну, вместе с их хранителями, прибыть в Палермо не позднее 15.06.1998, для прояснения вопросов, связанных с передачей постов. С уважением, Мариус Алонзо Мари, старший секретарь Совета Альянса Вонголы.» И бумага исчезает в недрах дипломата столь же быстро, как и появляется. — Спасибо, Дилан. — едва заметно кивает головой Иетсуна… И Тсунаёши уверен, что ему просто кажется, но холодный взгляд будто смягчается на мгновение. — … Но ведь пятнадцатое это уже через четыре дня! — вскакивает Хаято. — Почти четыре с половиной, если брать в расчет разницу часовых поясов. — всё также ровно поправляет его Иетсуна и смотрит на наручные часы. — У вас осталось чуть больше часа на то, чтобы собрать вещи. Самолет вылетает в 8.30, а нам еще ехать три с лишним часа до аэропорта Окадама*. Лететь двенадцать часов, но с учетом разницы во времени, мы прибудем к 12 утра. О, и пустые чемоданы стоят у входной двери. — Что?! — Что слышали. Время пошло. — нажимает он кнопочку на часах и возвращается в прежнее положение. — А как же мама?! И родители ребят?! Они в курсе? А школа?! — Официально вы все, кроме Ламбо, разумеется, уже переведены в Академию имени Святого Мамилиана Палермского*, но находитесь на домашнем обучении. Родители Риохея уверены, что их сын получил путевку в частный колледж на Сицилии — собственно, так оно и есть — и уже дали разрешение. Кстати, они передали часть твоих вещей, всё уже лежит в чемодане. Опекунство Хаято оставляет за собой Шамал, а вот тебе, Такеши, я советую сейчас сходить и поговорить с отцом, ибо он был в ярости, когда я объяснил ему ситуацию. — …Ты сделал что?! — и сбледнувший Такеши срывается с места. — Зачем? — все сильнее насупливается Тсунаеши, но натыкается на непробиваемо-равнодушный взгляд брата. — Глупо скрывать такое от бывшего претендента в лучшие наемники Восточной Азии. Я просто ответил на его вопросы. Даже жаль его немного. Узнать, что единственный сын и наследник — предатель… — Должно быть, это был тяжелый удар, — невозмутимо поддакивает Пирсон и делает очередной глоток. А Тсунаеши ярость распирает изнутри, ногти впиваются в ладони и дыхание уже перехватывает… — А Наги и Ламбо, как беспризорники, перейдут под опеку того же человека, что и ты. …Вот только ее выбивает удивление. — Почему это Джудайме должен перейти под чью-то опеку?! У него есть замечательная мать! …И почему-то у него сердце сжимается, когда Иетсуна прикрывает глаза и поджимает губы. — Об этом я бы хотел поговорить отдельно. Прошу выйти всех, кроме тебя, Тсунаёши. *** — Мама… Мамочка… Тсунаеши стоит на коленях перед застывшей на стуле Наной. Тсунаеши цепляется за ее ладони и размазывает слезы и сопли по юбке. Тсунаеши зовёт ее, совсем как в детстве, после очередного кошмара… …Вот только Нана сидит неподвижной куклой и пялится в пустоту. Минута… — Почему… Зачем он это с тобой сделал… Полминуты… — Я спасу тебя, обещаю. Мы найдем способ… Десять… Девять… Восемь… … Иетсуна выключает холодную воду. Вынимает из раковины большую кастрюлю… Четыре… Три… Два… — Мамочка… Один. … и переворачивает ее прямо над ржавой макушкой. — АААААА!!! ЧТО ТЫ ТВОРИШЬ?! Мокрый до нитки Тсунаеши, вскакивает, точно ужаленный под зад. Красные от слёз глаза вспыхивают ненавистью. — Совсем охренел?! — кричит он брату в лицо… …И получает пощечину. — Да ты!.. И ещё одну. — Успокоился? Хорошо. У тебя есть пятьдесят три минуты на сборы. Если не справишься за отведенное время — поедешь без вещей. Чемодан в коридоре. Время пошло. Тсунаеши почти выбегает из комнаты, так и не подняв головы. Иетсуна выходит из кухни вслед за ним. Достает из внутреннего кармана пачку дорогих сигарет… — Прибери здесь. — лишь бросает он напоследок, и Нана, словно проснувшись, встряхивается, улыбается и, напевая что-то себе под нос, идет в подсобку за шваброй. *** В самолете довольно прохладно, но он мужественно игнорирует мягкий плед, переданный ему Иетсуной через стюардессу. Ему не нужны подачки брата. …Хаято окончательно заснул, и уронил голову ему на плечо… Даже странно, насколько спокойным он выглядит, пока спит… И почему-то от тихого посапывания под ухом ему становится спокойнее… И сон невесомо обхватывает по-детски тонкие плечи... — Тсунаёши. — Иетсуна беззвучно опускается в кресло напротив. — Я вообще-то спал. — Врёшь. — Не вру! — Хватит. И говори тише — не то разбудишь кого-нибудь. — Тсунаеши уже хочет вскинуться, но тяжелая голова Хаято начинает скатываться с плеча, и он останавливается. — Чего ты хотел? — Поговорить. — Опять?! — Не опять, а снова, братец… Знаешь, у меня теперь новая Важная Цель: сделать из тебя достойного Десятого. Чтоб ты проникся неизбежностью происходящего, скажу, что моей предыдущей розовой мечтой была месть Иемицу. И что спустя десять лет напряженного ожидания его обгоревший череп едет в багажном отделении вместе с некоторыми другими уцелевшими костями. Так что теперь нас ждет множество крайне приятных для нас обоих бесед и много чего помимо них. — Очень приятных, — кривится в отвращении Тсунаеши, вот только живот всё равно сводит дикий страх. — В чём суть Неба? — резко меняет он тему. — Что? — В чём его цель? Смысл его существования? — А я-то откуда знаю?! — Ты обязан знать, братец. Если ты не заметил, ты тоже Небо, — и в карамельных глазах словно бежит неоновая строка с надписью: «Ты — идиот». Уши запунцовели. — Ну… Гармония… — Что: «Гармония»? — Ну… — Без «ну». Это слово-паразит выражает, во-первых — неуверенность, во-вторых — недостаток словарного запаса, в-третьих — неспособность составить простейшее предложение. — Э-э… — И без «э-э». Будь так добр, братец, напряги свою единственную извилину и дай мне чёткий, сформулированный ответ. Не заставляй меня ещё сильнее понижать мнение о твоих умственных способностях. — Да ты!.. — Что: «Да ты»? Даже оскорбить нормально не можешь, братец? А планка все падает… Хотя, казалось бы, куда ещё-то ниже, да? Но ты исправно пробиваешь дно. …Тсунаеши уже не сомневается в том, что нет человека хуже Иетсуны. — …Я не могу. — выдавливает он сквозь зубы. — Что? — и с тяжёлым вздохом подпирает голову пальцами. — Сформулировать. — И почему? — Это нельзя сказать словами… Слишком много значений… Тебе не понять. — и он гордо поднимает подбородок. — А ты попробуй объяснить. Вдруг твоих ничтожных ораторских способностей хватит, чтобы передать всю глубину такому несчастному и непонятливому мне. — и ровный тихий голос так и сочится ядом. Но Тсунаёши его не чувствует. — Ты все равно не поймешь. Твое мерзкое пламя грязно, как стоячая вода, а душа черна, как преисподняя. Ты чудовище, не человек, и тебе никогда не понять… — Хватит, — и взгляд янтарных глаз промораживает до самого нутра, а чужое пламя с силой давит на тонкие плечи. — Ты сейчас сделал глупость, Тсунаеши. Очень. Большую. Глупость… Ты очень грубо — и, к слову, безосновательно — оскорбил человека, в чей власти твоя жизнь. В чьей власти жизни твоей семьи. И я уверен, что ты знаешь, что в мире мафии подобные оскорбления смываются исключительно кровью… — Да что ты мне сделаешь?! Сожжёшь, как сжёг отца?! — вскакивает он и упирается в подлокотники кресла Иетсуны. Глаза горят злостью, рот кривится и раздуваются ноздри. Нависает над братом всем тщедушным тельцем и едва носами не соприкасается… Весь салон — в том числе и проснувшиеся от криков — напряженно наблюдают за действом. В воцарившейся тишине оглушительно громко стонет проснувшийся Хаято и растирает заболевшую шею — голова упала слишком резко. — Еще одна глупость, Тсунаеши. — и прежде спокойно лежавшая ладонь вдруг резко вкидывается и вцепляется стальной хваткой в подставленную тонкую шею. — Никогда не открывай врагу своих слабых мест. Иначе удар не заставит себя ждать… — пальцы сжимаются чуть сильнее, и Иетсуна поднимается со своего места, проигнорировав удивленно-угрожающий вскрик Гокудеры. — А теперь слушай меня, братец. — Делает шаг вперед и Тсунаёши падает обратно в свое кресло, и теперь уже Иетсуна нависает над братом. Пальцы чуть ослабляют хватку… Но лишь на мгновение. И тихий голос ввинчивается в мозг. — Я не знаю, что творится в твоей голове, но судя по тому, как ты себя ведешь, стерва Ария вырастила из тебя достойного последователя — тупого, самоуверенного и инфантильного. Вся жизнь — игра, простая и понятная, да, Тсунаёши? Вот хорошие — вот плохие, и первые никогда не станут вторыми, а злодеи, прочувствовав на себе Великую Силу Любви, раскаются и перейдут на твою сторону, да? Только что-то я не вижу у тебя длинных блондинистых хвостиков и черной говорящей кошки, братец. Ты не можешь просто закричать «Лунная призма, дай мне силы!», а потом придавить каблучком павших под натиском «Силы Дружбы» противников. Это не так, блядь, работает. Мафия — это удары в спину от тех, кому, казалось, верил больше, чем себе, это шантаж самым дорогим, это слащавая лесть и перманентная ложь всегда и ото всех. Мафия — это торговля всем, чем можно: оружием, наркотой, людьми, мафия — это руки по локоть в крови, это слёзы детей, оставшихся сиротами и зачастую — при живых родителях. Мафия — это мир, в котором мужчина делает из жены — куклу, а из сыновей — прикрытие для сына своего босса… У Тсунаёши зрачки — с булавочную головку, и в полухрипе–полумычании резко подскакивает концентрация злости. — …Но ты этого не понимаешь. Ты живёшь в каком-то своем, идеальном мире, в котором хорошие парни всегда побеждают, и герой всегда успевает в самый последний момент… — пальцы, наконец, разжимаются, и Иетсуна выпрямляется во весь свой довольно немалый рост. Тсунаёши заходится кашлем. — Но ничего, Тсунаёши, ничего. Я заставлю тебя понять, куда ты влез… — и он возвращается в свое кресло. Проводит рукой по гладко зачесанным волосам и невозмутимо откидывается на спинку кресла. Смотрит равнодушно, как Хаято тормошит задыхающегося Саваду–младшего. — Так что ты мне ответишь, братец? Какова роль Неба? — Ты чудовище… — У меня складывается впечатление, что ты знаешь только эти два слова, — слегка усмехается он. — Но хватит об этом. Я так понимаю, что внятного ответа я от тебя не добьюсь. Ладно. Тогда ответь мне на один простой вопрос. Зачем я просил передать тебе плед, как думаешь? Чтоб Великому Тебе было не холодно буравить меня злым взглядом? — Что?.. — Ты удивительно самолюбив, брат. Ты гордо задираешь подбородок, когда тебя зовут боссом, и принимаешь как должное то, что твои хранители заботятся о тебе. Ты как-то совершенно забываешь, что связь работает в обе стороны. Пять минут назад ты вскочил, перебудив всех своим криком, и при этом едва не свернул своему урагану шею. До этого ты благополучно игнорировал то, что Ламбо и Наги определенно мерзнут во сне. Ты даже не думал об этом, верно? Ты сидел, смотрел на плед, и думал о том, какой ты гордый, и что не примешь от меня подачек, да, Тсунаёши? Но хорошо, возьмём в учёт твое нестабильное психическое состояние. Тебе сейчас явно не до комфорта своих хранителей, верно? Тебе сейчас и самому плохо… Но вот скажи мне, хороший мой, а тебя не смущает, что твой хранитель дождя сейчас сидит, и прикидывает, как бы покончить с собой? Мы летим уже пять часов, и, разумеется, за все это время у тебя не было ни единой возможности спросить, как его самочувствие, да? Хотя, может, я тебя недооцениваю, и ты и так это понял? Тогда браво, братец! Только я что-то не вижу дружных рыданий вашего кружка брошенных и обиженных. А Риохей? Он, вообще-то, уезжает из дома, не попрощавшись с родителями и так и не помирившись с сестрой. Но что их проблемы на фоне твоей трагедии, да, Тсунаёши? — Я… — Ты, Тсунаёши. Ты — Небо. Глава семьи, если ты еще не понял. Ты несешь ответственность за каждого из них, за их здоровье и благополучие. Ты — и только ты, ибо они — твои хранители, и они отдали тебе не только свою смерть, но и свою жизнь: каждый грёбаный миг они посвятят тебе — и ты обязан отплатить им тем же. С тех самых пор, как вы установили связь, ты ОБЯЗАН ставить нужды членов своей Семьи превыше личных интересов, ОБЯЗАН отдавать всего себя защите и заботе о ней. К слову, именно на тебя возлагается ответственность за разрешение внутренних конфликтов. А их, поверь, будет очень, очень много, особенно, если принять в расчет ваши буйные характеры и инфантильность… Джиглио-Неро всегда были падки на пафосные названия. «Истинное Небо», «Гармония»… Какая чушь. Суть Неба — в заботе о тех, кого оно приняло и полюбило. В заботе о своей семье. — и он лёгким жестом запускает сложенный плед прямо в лицо Тсунаёши. — Так что будь добр, приведи свою единственную извилину в рабочее состояние, перевари всё, что услышал, и постарайся хотя бы с моими подсказками сделать то, что должен. … Иетсуна поднимается из кресла одним слитным, хищным движением и, не оглядываясь, уходит в другой конец салона. Он не видит, как Тсунаёши ошеломлённо переводит взгляд с него на кусок теплой велюровой ткани, как виновато краснеет, переведя взгляд на своих хранителей, как спешно передает плед скромно улыбнувшейся Хроме и бледнеет, встретившись взглядом с Такеши… — Не смотри на меня так. Я знаю, что требую слишком многого, что он только потерял мать и всё в таком духе… — Как будто я в своей практике поступаю иначе, — хмыкает Реборн и делает глоток из маленькой чашечки с кофе. - Хотя, до кастрюли с водой я прежде никогда не доходил. — У него была истерика. Он бы не стал меня слушать… Впрочем, я и так дал ему десять минут на рыдания. Если бы он взял себя в руки за это время, не оказался бы облитым… Хэй, ты чего делаешь, Солнце мое? Пешкой ходи. Не то он тебе мат поставит. — Так нечестно, вообще-то. — Ничего не знаю, — с тихим смешком пожимает он плечами. — Кстати, у меня к тебе просьба, отец. — Сколько раз мне надо повторить… — Чтобы я перестал тебя так называть, да-да, я помню. — понятливо кивает он головой. На людях, он, разумеется, никогда не позволит себе такую вольность. Но сейчас, когда вокруг только свои… — Так вот, я хотел тебя кое о чём попросить, отец. — …в конце концов, им обоим это нравится, пусть бывший аркобалено и не признается даже под страхом смерти. — Давай ты свой реабилитационный период потратишь на реабилитацию меня и тренировку парней, м? — Не понимаю, о чём ты, — раздраженно дергает он бровью и берет очередную чашку с крепким чёрным кофе. — Да ладно тебе. Неужели ты правда думал, что я не догадаюсь, где ты с самой Битвы пропадал с утра и вплоть до глубокой ночи? Столько лет в детском теле должны были наложить отпечаток. Готов поспорить, что с координацией у тебя сейчас большие проблемы… — Я начинаю скучать по тем временам, когда ты произносил не больше двух предложений в сутки. — Ну так что? Поможешь? Я сильно сдал за последние пару лет, а парни… Они, конечно, неплохие бойцы, но воспитывала и обучала их улица. С техникой дела обстоят хорошо только у Игоря. Остальные — самоучки… — Похоже, Великая Истерия оставила на твоих мозгах куда более глубокий след, чем я предполагал, — с непередаваемым выражением выдает Реборн и, сделав большой глоток, заканчивает. — Иначе бы ты не забыл о том, что я, вообще-то, взял тебя в обучение. И ты его пока не окончил. — А Хранители? — Посмотрим по ситуации. — Хорошо. — и, чуть подумав, добавляет, чуть прищурив искрящиеся глаза. — Спасибо, отец. — и тут же уворачивается от запущенного в него блюдца… *** — Итак, синьоры… Дым сигар вьется по богато обставленной комнате. Тусклый желтый свет играет по тяжёлым гранёным бокалам, тонет в темной ткани дорогих костюмов… — …Последний вопрос на сегодня решён. …Тонкие папки лежат на зеленом сукне. Ровно тринадцать бежевых корочек с каллиграфическими подписями. Шесть — помечены едва заметными галочками. Эти не опасны. Еще четыре — могут доставить проблем. Еще два — проблемы скорее всего доставят. И только последняя лежит до сих пор открытой. Тонкое перо серебряной ручки выводит по белой бумаге витееватую цепочку латинских букв — и ставит в конце жирную точку.

Опасен. Вести наблюдение. При удачной возможности - уничтожить.