Чёрные звёзды

— Этот человек попытался убить твое Небо. Небо, которое ты выбрал сам. То, ради которого, ты предал заветы отца и покинул родной дом… Делай выбор, Ямамото Такеши. Иетсуна стоит, чуть наклонив голову вперед, и на губах его — мягкая улыбка. Иетсуна стоит, облитый солнечным светом, и глаза его тепло светятся янтарем. Иетсуна стоит, протянув ему пистолет, и его уверенный тихий голос кажется голосом дьявола. — Такеши-кун, нет! Не надо убивать его! Хватит, Иетсуна, замолчи! — кричит Тсунаёши. — Если бы я не успел, твое Небо было бы уже мертво. И хоронили бы его в закрытом гробу… — продолжает старший Савада, игнорируя крики. — Он не виноват! Его заставили, ты же слышал! — тонкие пальцы Тсунаёши вцепляются ему в руку. — ЭКСТРИМально не бери пистолет! — Приди в себя, бейсбольный придурок! — долетает откуда-то сзади… — Ямамото-сан, не надо!.. Хранители Иетсуны молча оттаскивают их назад, не давая вмешаться. Удивлённый Реборн удерживает бывшего ученика. Такеши не обращает на это никакого внимания. Ровный голос словно ввинчивается в сознание, не оставляя ни шанса на сопротивление. — …Взрыв измолол бы его кости в порошок, разорвал на клочки внутренности, пламя бы изжарило перемолотые в фарш мышцы. Он сгорел бы заживо, оставив лишь бесформенную кучку черного пепла… — он подходит все ближе. Подходит медленно, плавно, не отрывая взгляда. Подходит до тех пор, пока не встает вплотную. — Такеши, не смей! Это приказ! Слышишь? Приказ! — выкрикивает Савада-младший, вывернувшись ненадолго из рук Тео. Вот только он не замечает, как замолкают остальные хранители, вслушавшись в Иетсунины слова. — Ты потерял бы последнее, что у тебя осталось. Потерял бы то, ради чего ты предал отца, — мягко шепчет он, приблизившись к бледному уху, и рукоятка пистолета упирается в белую ткань рубашки. …Иетсуна стоит, чуть наклонив голову вперед, и на губах его — мягкая улыбка. …Иетсуна стоит, облитый солнечным светом, и глаза его тепло светятся янтарем. …Иетсуна стоит, так и не опустив пустую ладонь, и губы его растягивает довольный оскал. Не привыкшая к отдаче рука дергается в сторону. Серебристый металл холодит подрагивающие пальцы… Тело Александро Виолы падает навзничь. Алая кровь хлещет из отверстия чуть выше левого глаза, липким пятном растекается по нагретому жарой асфальту… — Вот и всё, — он вынимает пистолет из трясущейся ладони. — Просто, правда? Одно движение пальцем — и проблема решена… Тише, Такеши, тише. — негромко уговаривает он. Грудь ходит ходуном, широко распахнутые глаза не отрывают от трупа пустого взгляда… Иетсуна кладет руки на подрагивающие плечи, и силой разворачивает его лицом к Тсунаёши, так и не вывернувшемуся из захвата. Говорит мягко, точно с малым ребенком. — Тише, всё хорошо, Такеши. Смотри, твоё Небо в полном порядке. Ну же, смотри. Прямо ему в глаза, да. Видишь? Он жив, здоров, на нем ни царапинки. Здорово, правда? Никакого взрыва, никаких похорон. Никаких потерь. Теперь этот человек уже не сможет причинить ему вред. Никогда не сможет. Понимаешь меня? — и дождавшись нервного кивка, с трудом различимого из-за бьющей все тело крупной дрожи, продолжает. — Дыши глубже, Такеши, давай, вдоох — и вы-ыдох. Давай, приходи в себя. Вдо-ох — и вы-ыдох. Вот так. Всё уже закончилось. Ты поступил правильно. — и успокаивающе поглаживает обтянутое темно-синей тканью плечо… Но как только дыхание приходит более-менее в норму, он вдруг наклоняет голову и шепчет, почти касаясь губами чужого уха. — А теперь подумай вот о чём, Такеши. Вся твоя семья просила тебя не стрелять. Твоё Небо отдало тебе прямой, однозначный приказ… Но стоит мне сказать несколько слов, как ты забываешь обо всем и сам вырываешь у меня пистолет… Ты выбрал себя, Ямамото Такеши. — Нет… — тихо, на грани слышимости выдыхает парень и судорожно дёргается. Но Иетсуна держит крепко. — Да, Такеши, да. Ты всегда выбираешь себя. Ты не можешь заставить себя подчиниться. Ты даже не можешь исполнить приказ Неба — Неба, которое ты сам себе выбрал — если он идет вразрез с твоими желаниями. Скажи мне, знакомо ли тебе понятие «верности», Ямамото Такеши? — Хватит! Хватит, замолчи! Я не предатель! Не предатель! Нет! …Иетсуна с силой толкает его вперед. Раздираемой истерикой подросток падает на колени и скрючивается, обхватив голову трясущимися руками. — А по-моему — да. И на долгие пять минут в воздухе повисает тишина, прерываемая лишь шелестом листьев и задушенными всхлипами. — Ты!.. — Тсунаёши первый приходит в себя. Подскакивает, держась за локоть заломленной прежде руки. — Я, братец, я. Если ты хочешь добавить свое коронное: «чудовище!» — то не надо. Я уже в курсе твоего скудного воображения и крайне ограниченного словарного запаса. Не обязательно напоминать мне о них в каждой нашей беседе. Кстати, вместо того, чтобы предъявлять мне претензии, ты мог бы заняться исполнением своих прямых обязанностей и попытаться успокоить своего хранителя. Но раз уж ты этого не сделал… Шехар, будь так добр. Благодарю. Мы ещё вернёмся к этому разговору, Тсунаёши, обещаю. А пока… — обводит он цепким взглядом притихшую семью Тсунаёши и вдруг разводит приветственно руки и губы тянет шире. — Добро пожаловать в мафию, господа! …Шехар приседает на корточки перед скорчившимся Ямамото. Кладет загорелую ладонь на короткие черные волосы и прикрывает глаза. Тонкие струйки пламени змеятся по пальцам. Не прошло и нескольких секунд, как дрожь утихла. — Встать, — негромко командует он. Парень безропотно повинуется. Смотрит куда-то в пустоту тусклыми стекляшками покрасневших, опухших глаз, искусанные воспалённые губы безвольно приоткрыты… На болезненно-бледном лице — лишь мертвенное спокойствие. — …Такеши-кун? Такеши-кун, что с тобой? Что с ним?! Что вы с ним сделали?! Шехар дергает губой, но тут же возвращает себе прежнее выражение. Ему не привыкать работать с откровенно неприятным клиентом. — Это ненадолго. Думаю, хватит, чтобы доехать до особняка и разместиться по комнатам… — он берёт Ямамото под локоть и подводит к Тсунаёши. Парень идет, с трудом переставляя ноги, точно причудливая механическая кукла. — А дальше вам придется справляться самим. Советую не оставлять его в одиночестве. В таком состоянии он может… Всякого учудить. И из всего списка самоубийство доставит нам всем меньше всего проблем. И он уходит вслед за своими, в буквальном смысле передав Ямамото с рук на руки. Уходит, не одарив никого из них даже взглядом. *** — Не смотри на меня так, — устало выдыхает Тсуна и лезет во внутренний карман пиджака. — Что бы ты ни думал, мне не доставил ровным счетом никакого удовольствия вид этой… истерики. — неясно поводит он рукой в воздухе. Приоткрывает окно и вытряхивает из пачки сигарету… Которую тут же забирает Реборн, щелчком пальцев отправляет в щель окна, а после конфискует и всю пачку. — …Ты серьезно? — изгибает Тсуна бровь и косится недоверчиво на учителя. — Чтоб больше я этой дряни у тебя в руках не видел, — непреклонно-строгим голосом объявляет бывший аркобалено. — И объясни мне на милость, что это только что было. Иетсуна вздыхает. Снова. — Скажу сразу — идея не столько моя, сколько Шехара. Я не то что бы против подобных методов, но, как я уже сказал, удовольствия они мне не доставляют… Но если я кого и послушаю в таком деле, то только его. Он предложил ломать сразу — и радикально. Сначала самого сложного — и по убывающей. — Ломать? — Как будто ты не понимаешь, что на относительно безболезненную трансформацию у нас просто нет времени. — и сухие пальцы с силой сжимают переносицу. — Истинное Небо, которым он пока является — видимо, и не перестанет — практически не способно устанавливать полноценные связи. А эти дети осознанностью и верностью не отличаются… Даже не вспоминали обо мне, с тех пор, как ушли к братцу… С такими хранителями ему не удержать трон. Да и в этой жизни он тоже не задержится. Искать новых — нет ни времени, ни желания, к тому же это не пойдет на пользу ни им, ни Тсунаёши. И потом… Пусть это мелочно, но я хочу, чтобы они осознали, во что влезли. Поняли, что потеряли, добровольно подписав отказ от мирной жизни. Такая вот будет у меня ничтожная месть… Впрочем, это не важно. Роскошное двухэтажное поместье, выкрашенное в неяркий песчано-охристый оттенок, утопало в зелени. Потемневшие от времени завитки цвета мокрого-песка над окнами притягивали взгляд, а мощеные камнем дорожки так и манили прогуляться по ним и потеряться где-то в недрах бескрайних садов и цитрусовых рощ*… Савада Тсунаёши не заметил ничего из этого. Не заметил дорогого убранства, не заметил огромных полотен величайших художников мира и гигантских коллекций оружия, развешанных по стенам… Ему было все равно. Абсолютно. За последние двадцать четыре часа он облетел пол земного шара, несколько раз «поговорил» с Иетсуной, поцапался с невероятно взвинченным Хаято и выслушал несколько истерик Ламбо. Потерял любимую мать и пережил первое покушение (пусть сам так до конца и не понял, что произошло). А то что случилось после — его и вовсе добило. …Он ехал в одной машине с «успокоившимся» Ямамото — и его всего перетряхивало от адреналина, бурлившего в крови. От страха и медленно настигающего осознания. И каждую секунду с ужасом ждал, что произойдет, когда действие пламени истечет. Как поведёт себя Такеши-кун? А ребята? …А он сам? — …Нам придется ломать их, Эрнесто. Разбивать вдребезги — и собирать из осколков нечто новое. Нечто, способное жить и выживать в этом жестоком мире… Тсунаёши устал. Очень. Он не знал, что делать. Не знал, как реагировать. Не знал, что будет дальше и не знал, у кого просить помощи. Не знал, как помочь Ямамото. Не знал, как помочь себе. Он мог злиться, мог кричать все те слова, которые ему так настойчиво повторяла Ария-сан… …Но что толку, если Иетсуна в ответ лишь усмехается и жалит в тысячу раз больней? Что толку, если Ямамото-кун сидит и смотрит в пустоту, по-идиотски приоткрыв рот? И пусть он убил человека — он ведь не виноват. Верно? Иетсуна вынудил его. Вынудил — а потом обманул. И накачал чем-то… — …Им придется переродиться. Иначе я сам их убью. Уничтожу даже память о них — ибо на троне Вонголы не должен сидеть слабый человек. Идиоты у власти всегда становились для страны бедствием куда более страшным, нежели засуха или эпидемия… …Даже мысли о брате не вызывают привычной ярости. Ибо нечему сгорать в огне злости. Он слишком устал от эмоций. …И представление горничных, и приветственная речь Дино-сана, произнесенная крайне нервно и торопливо — все прошло будто мимо него. Он помнит лишь как оказался в своей — теперь своей — комнате и рухнул на большую кровать с высоким резным изголовьем. …Он не заметил, в какой момент потекли слезы и худенькое тельце свернулось в комочек, подростково-узловатые пальцы охватили тонкие плечи… Как же он хочет домой… Он не видел, как бесшумно отворилась тяжелая дверь. Не видел, как Иетсуна, так и не сменивший дорогой костюм, тенью зашел внутрь. Не видел, как поджались губы на его хмуром лице. — …Клянусь тебе, если бы я видел другой столь же результативный выход из ситуации — я бы не стал действовать столь… Разрушительно. В конце концов, я знаю, что такое боль — и я бы ни за что не причинил ее просто так. Они ведь ещё совсем дети… Дети… Но другого выхода просто нет. И я сделаю все, чтобы хрупкий мир, царящий вот уже полвека, не был нарушен. Даже если для это потребуется сделать нечто, противное мне по своей сути. — Вставай, Тсунаёши. — негромко говорит он. Подросток вздрагивает, как от удара током. — Не зли меня. Вставай немедленно. Тсунаёши слишком устал, чтобы хоть как-то реагировать. Иетсуна в ответ буквально стаскивает его с кровати за ногу, но не добившись нужной реакции, раздраженно хмыкает и резко поднимает парня за ворот рубашки. В таком положении он и выводит его из комнаты. — …Почему Ямамото? Много причин... Во — первых: он — Дождь. А значит, чем раньше он встанет в строй, тем легче будет всем остальным. Кроме того, он всю жизнь прожил «под маской». Маской простого, слегка придурковатого, но исполнительного красавца-бейсболиста… Проблема в том, что он настолько с этой маской сросся, что просто не может без нее существовать. Не может думать не по лекалу — и в то же время он лишен всех внутренних ориентиров. Для него существенно лишь внешнее одобрение. Это опасно… Впрочем, не мне тебе объяснять… А тут такая возможность — ссора с отцом оставила глубокую трещину… …Ямамото лежит на своей кровати, скрючившись в такой же позе, в какой лежал сам Тсунаёши. …Ямамото трясёт, как в припадке, и грудная клетка его то застывает, то резко раздувается кобриным капюшоном. …Ямамото, кажется, сам не замечает, что уже до сукровицы разодрал кожу ногтями. И вся усталость внезапно исчезает, спугнутая страхом. — Ты соизволил объявить себя Небом, братец. Что ж, прошу, исполняй свои обязанности. И, без капли пиетета толкнув Тсунаёши вперед, старший Савада захлопывает дверь и, судя по звукам, запирает ее с той стороны. …Тсунаёши долгие несколько минут смотрит на своего хранителя — и совершенно не знает, что делать. — Такеши-кун… Все, на что его хватает — это подойти ближе и попытаться перехватить трясущиеся ладони. Чтоб не раздирал раны еще больше. — Ёши… — почти хрипит Дождь, внезапно уставившись на него с каким-то странным, почти благоговейным выражением, которое тут же сменяется ужасом. — Я не предавал! — отчаянно шепчет он и притягивает к себе чужие ладони. Зажимает их у самой груди и смотрит с агонией во взгляде. — Не предавал! Веришь? — Верю. — быстро отвечает испуганный парень. — …Почему ломать именно так? Хороший вопрос… Такеши, точно не слышавший этого, внезапно перекатывается и встаёт на колени. Прижимает руки все крепче и смотрит прямо в глаза, даже не моргая. — Я не предавал! Я не знаю, что на меня нашло, но я не предавал!.. …И голубое пламя давно уже вышло из-под контроля. — Такеши-кун? Такеши-кун, я верю, слышишь?! Верю!.. — …Не предавал!.. А Тсунаёши впервые так отчаянно боится того, кому еще час назад был готов доверить свою жизнь. …Решение приходит внезапно и совершенно проскочив при этом этап осознания. Янтарное пламя вспышкой срывается с зажатых рук. …Вот только вместо того, чтобы отскочить, тряся обожжёнными ладонями, Ямамото вдруг замолкает на несколько секунд. …Рыжее пламя всё льется и льется, и лазурный дождь, метавшийся до того по комнате, успокаивается понемногу. Льнёт к янтарным искрам и проглатывает их, точно отправляя на глубину… …Повинуясь странному порыву, совершенно бессознательному, он вдруг вырывает ладони из ослабевших рук, подается вперед и обнимает его за голову. Пропускает между пальцами черные волосы и шепчет, не останавливаясь, точно заклинание. — Я не виню тебя, Такеши-кун, и не считаю, что ты меня предал. Слышишь? Они так и стоят, обнявшись, и немного покачиваясь из стороны в сторону. Стоят, явно не понимая, ни что происходит, ни как. — …Правда?! — наконец тихо спрашивает Такеши, и в голосе его такая надежда, что у Савады мурашки идут по коже. От ужаса. …Но тут усталость, тщательно забитая в угол, накатывает с новой силой. Ноги, до этого твердо его державшие, подкашиваются, и перед глазами всё плывёт. И страх вдруг стал совершенно не так важен, как опасность познакомить лицо с дорогим ковром на полу. — Ёши?! — Ничего, я в порядке… Просто устал… Дай я лягу, Такеши, не то сейчас рухну в обморок… Иетсуна вернётся нескоро… Разбуди меня, когда он придет… — Хорошо… Ёши? — М-м? — Можно я тебя обниму? В ответ Тсунаеши лишь мычит нечто непонятно-одобрительное и проваливается в сон… …Ямамото Такеши осторожно ложится рядом, с неясным трепетом обвивая руками тонкое тело. — …Почему ломать именно так? Хороший вопрос… Как сказал однажды сам Шехар — пламя может связать крепче, чем самая светлая дружба, и даже крепче, чем самая чёрная ненависть. Но даже пламя не способно связать прочнее, чем безумие, разделённое поровну… …Иетсуна стоит на открытой террасе и курит. В небольшой пепельнице уже высится целая горка окурков, а он не может никак остановиться. — Ты всё делаешь правильно, Небо. — обнимают его со спины загорелые руки и взлохмаченная голова упирается лбом ему в плечо. Едва заметно расширяются черные провалы ноздрей, втягивающих такой чужой, и в то же время родной запах… Савада тушит последний бычок, отодвигает подальше хрустальную плошку и поворачивается. Обнимает в ответ, мимолётно коснувшись носами и потеревшись скулой о скулу. — Знаю. Но легче от этого не становится… И узкие загорелые ладони, успокаивая, принимаются выписывать круги на обтянутой дорогим сукном спине… — …Впрочем, он это безумие называл исключительно «любовью».