Чёрные звёзды

— И… Начали! — громко объявляет Драган, резко опустив руку. Голос его эхом расходится между голых стен… Они синхронно срываются с места, и если бы под ногами были не белоснежные плиты тренировочного зала — оставили бы за собой длинный шлейф взметнувшейся пыли. На телах — только широкие спортивные шорты, да бинты на запястьях и щиколотках. — Слабо, слабо и медленно, суицидник-неудачник. — скалится Реборн, в который раз шмякнув на пол Иетсуну. В ответ парень рывком поднимается на ноги и с коротким рыком атакует. Удар. Удар. Уклониться. Поворот — и снова удар… И снова эпичное приземление на пол. И снова подъём. Снова. И снова. И до тех пор, пока во время очередной атаки ухмылка учителя не меркнет под натиском чужих ударов… Вот только Иетсуна внезапно останавливается на мгновение прямо посреди атаки, и на лице его проскальзывает неосознанное удивление. Вскинутое колено замирает — а после вновь трогается, но уже потеряв инерцию… — И это всё, на что ты способен? — и он снова здоровается с полом. Вдох. Он замирает на мгновение. Прижимает ладонь к бедру и давит что есть мочи… Выдох. …И разбитые губы расползаются в довольном оскале. — Я только начал. — тихо цедит он и встает, мимолётом отерев стекающий на глаза пот. И в глазах напротив читает тот же азарт. Вдох. Выдох. И все начинается заново. *** — …Я и забыл, что он когда-то мог ТАК биться. — негромко замечает Шехар, не отрывая взгляда от Неба. С тех пор, как ему в бедро попала разрывная пуля*, Небо даже ходил с трудом… …Они стоят на узком металлическом мостке, метрах в двух над полом. Смотрят, не отрываясь, как танцуют внизу Учитель и Небо, как вспышками загорается пламя и, причудливо изгибаясь, сталкиваются сухие, жилистые тела. — Я тоже. — возвращает Драган и непроизвольно сжимает кулак. Дождь кладёт ладонь ему на плечо. — Знаешь, я до сих пор не могу поверить. — отрывается он на мгновение и смотрит на свою левую ладонь. Здоровую. Целую. Ещё не лишившуюся трёх пальцев — а потому, полностью дееспособную. И возвращает взгляд на бой. — В ту ночь я первый зажег бенгальский огонь, но… Где-то в глубине души я до сих пор сомневаюсь… До сих пор просыпаюсь по ночам, и никак не могу понять, почему ничего не болит и пламя не давит на грудь… А потом вспоминаю — и не могу поверить. Все думаю о том, что это просто сон. И скоро мы проснемся, снова в том проклятом бункере и… — И загорелые пальцы сжимаются в судороге. …Драган давит поднявшуюся дрожь и, немного повернувшись, кладёт бледную ладонь на загорелую шею. Соприкасается лбами, не закрывая глаз, и чертит большим пальцем по челюсти. Солнце и Дождь… Такие разные по своей сути, но столь схожие в своих целях. Успокоить и ободрить. Залечить раны и дать новый толчок. Даже когда Небо опускает руки, они обязаны держать лицо. Должны улыбаться. Дарить всем надежду… Они не могут позволить себе слабости перед теми, кого любят. Просто не могут… — Всё хорошо. Теперь — всё… — и от низкого, рокочущего голоса по спине табунами бегут мурашки. И все тревоги и страхи они делят поровну — и сжигают в сине-жёлтом пламени, с корнем вырывая сомнения. Ведь они — опора. Они — то самое связующее звено, держащее вместе своенравное Облако и сумасшедший Туман. Они — то самое звено, позволившее Хранителям стать семьёй друг для друга — а не только для Неба… Именно они останавливали все ссоры (порой прибегая к силе), именно они мирили уже разругавшихся (совершенно не стесняясь средств), именно они искали компромиссы… Они — залог мира внутри их семьи. Странной, не всегда мирной, не всегда такой, какой хотелось бы, но — своей. И слабость они себе позволить не могут. — А чтобы развеять сомнения… — и по коже пробегают бледно-желтые искры. И Шехар застывает, приоткрыв рот, а зрачки расширяются настолько, что сжирают весь цвет радужки. — Твое пламя… — Стабилизируется. Да. С самой Битвы Колец… Я тогда, когда впервые это почувствовал… Боже, наверняка у местного Хибари останется страшный шрам… Но это не важно. Ещё немного — и я снова смогу полноценно исцелять. Уже совсем скоро наше пламя станет таким, каким было до Войны. …Дождь накрывает одной ладонью чужое запястье у своей шей, второй — обхватывает мускулистую шею Солнца. Разъединяет лбы и, прочертив кончиком носа по бледной коже, запрокидывает голову. Целует невесомо чуть выше переносицы… И в колдовских глазах плещется благодарность, смешанная со счастьем. Война изменила их. Не столько их тела, сколько души… Война изменила их пламя. Исказила его, извратила себе под стать. И каждому, кто не принадлежит семье, Дождь вместо спокойствия подарит пустое отчаяние, а в Солнце, призванном исцелять, доза солнечной радиации превышает все возможные нормы… — Надо будет отметить. — отстраняется он наконец. С тихим вздохом возвращает себе самообладание и переводит взгляд на свое Небо… …Белое пламя вспыхивает сверхновой. …Белое пламя с рёвом взрывается — и даже Реборна сносит взрывной волной. …Белое пламя искрится по золотистой коже — и глаза горят таким же белым огнем… Дождь и Солнце без всякого на то дозволения вырываются наружу. Тянутся нитями к эпицентру взрыва, сине-желтыми каплями срываются и летят, начисто игнорируя закон притяжения… Иетсуна дышит, как загнанная лошадь, его потряхивает, и от напряжения вены вздуваются под золотистой кожей. Собранные в хвост волосы насквозь пропитаны потом, как и уже истрепавшиеся бинты… Иетсуна стоит и переводит осоловелый взгляд с Реборна на своих Хранителей. — Что за?.. — сипит он, прежде чем ноги его подкашиваются и Небо валится без сознания на белые плиты… *** Быстрые шаги гулко расходятся по тишине коридора, точно круги по воде. Он идёт быстро, не задерживаясь ни на мгновение, почти летит, пусть и не пристало человеку его происхождения и воспитания так ходить. Немногочисленные горничные даже не поднимают головы при его приближении. Правильно. Хороший слуга — слепо-глухо-немой. Плохие слуги в мафии не выживают. Тяжелая двустворчатая дверь открывается почти бесшумно. В гостиной — полутьма и только сквозь проемы между темно-зелеными шёлковыми шторами льётся яркий дневной свет. Добротная, красивая, но без вычурности, мебель, стены, затянутые неброским однотонным атласом, люстра с лампочками–свечами на латунном колесе, переложенный древними деревянными балками потолок… Это личные комнаты. Здесь нет лишнего пафоса, как в парадных залах — только удобство и практичность. В конце концов, посторонних сюда не пускают ни под каким предлогом. И потому десяток жучков — уже сломанных — наводит на не самые приятные мысли… Но об этом потом. На оттоманке у дальней стены лежит Тео с кубиком Рубика в руках. Косит на него одним глазом и машет рукой куда-то вправо. — Он у себя, в ванной. Дилан кивает и, проходя, треплет темные кудри. На автомате ставит себе воображаемую галочку — распорядиться, чтобы к завтраку подали блинчики — Гроза их любит. И надо бы организовать ему тренировки — а то мхом порастёт, от неподвижности… — Советую тебе проявить хоть какую-то активность в добровольном порядке. Иначе с завтрашнего дня ты будешь ее проявлять в порядке добровольно-принудительном, — бросает он через плечо и с несколько злорадным удовлетворением слышит наигранно-отчаянный стон. В небольшой круглой зале на удивление светло — очень низкие, но широкие окна почти под самым потолком дают достаточно света. Стены выштукатурены в теплый, золотисто-ореховый цвет, и белая ванна на витых латунных ножках стоит прямо посреди комнаты. Небо даже не лежит — растекается в теплой воде, точно моллюск без раковины. Под запрокинутой головой — уже вымокшее полотенце, спутанные, слипшиеся от пота волосы паклей свисают назад, испещренные шрамами руки безвольно свисают с прихотливо изогнутых бортов… Задумчиво-пустые глаза смотрят куда-то наверх, и на лице — усталость, перемешанная с тревогой. И вторая улыбка под челюстью делает его удивительно похожим на мертвеца. — Мастер… — негромко зовет он. Голова тяжело поворачивается на бок. Небо смотрит долгие несколько мгновений, прежде, чем на его лице наконец мелькает узнавание и сухие губы трогает улыбка. — Здравствуй, родной. Дилан выдыхает. Снимает пиджак, сворачивает и укладывает его на мраморную полку, между многочисленными бутылочками. Стягивает плотные перчатки и закатывает рукава… — Как Вы себя чувствуете? — спрашивает он наконец, присев на корточки рядом с бортом. Небо только растягивает губы чуть сильнее и поднимает руку… — Просто устал. Все повреждения отец уже залечил, так что волноваться не о чем. — и невесомо ведет кончиками пальцев по острой скуле. Ураган мягко ловит ладонь и наклоняет голову, прижимаясь сильнее. — От простой усталости не падают в обморок… — недовольно замечает он, но руку не отпускает. — Что произошло с Вашим пламенем? — Если бы я только знал… — негромко вздыхает Небо. Выпутывает ладонь и оглаживает гладко зализанные волосы. — Мне… непривычно его контролировать. Слишком большой напор. Совершенно непонятная структура… Не говоря уж об этом странном резонансе. Кстати, Драган уже обрадовал тебя? Ваше пламя снова синхронизируется. Наше Солнышко почти вернул способность исцелять… — Да, я в курсе. — хмурится Дилан и, прижавшись напоследок тонкими губами к внутренней стороне ладони, встает. — И всё же меня больше волнует Ваше здоровье. Так что даже не пытайтесь переводить тему… — Я и не пытаюсь. — хмыкает Иетсуна и медленно садится, ухватившись за борта. Сдвигается чуть вперед и запрокидывает голову. — Надо будет встретиться с Кавахирой. Уверен, он точно знает, что со мной происходит… — Дилан присаживается на борт у него за спиной. Узкие, бледные ладони, зачерпнув воды, оглаживают спутанные космы. — Ещё бы он не знал. — ворчит Ураган, осторожно намыливая пену. — И все же мне кажется, что Вам стоит повременить с тренировками пламени. Кто знает, что может случиться в следующий раз… — он недовольно дёргает губой, но движения ладоней остаются все такими же мягкими. Небо открывает светящиеся янтарем глаза и смотрит на него, вверх ногами, улыбаясь самыми уголками губ. Свет золотой пылью оседает на желтоватой коже, искрится по мокрым, намыленным волосам — и даже седина на висках кажется серебром… — Не переживай, родной. С меня хватит необоснованного риска. С нас всех хватит. — и он снова закрывает веки. Больше они не говорят. В полном безмолвии Дилан заканчивает намыливать волосы. Не сказав ни слова настраивает воду и водит латунным душем над тонкими светлыми волосами… Эти движения давно отточены до автоматизма и на подкорку записаны нужный угол и температура. Но он все равно то и дело поглядывает на расслабленное лицо. Ему далеко до способностей Драгана, он не умеет с одного взгляда узнавать о человеке всё… Но это лицо ему известно лучше, чем его собственное. Давно известны и выучены все выражения, и каждое, даже самое быстрое, движение мышц для него имеет свой смысл. Там, где остальные видят лишь спокойствие и радушие — он различает все многообразие эмоций, и ни одно, даже самое крохотное изменение не остаётся им не замечено… …Когда Небо начинает едва заметно хмуриться, он тут же, не дожидаясь просьбы, делает воду чуть холоднее. …Он знает о своем Небе всё, что только можно знать. Знает, как и о чем тот думает. Знает, что предпочитает есть и пить, какую одежду носит, какие книги читает, какую музыку слушает. Знает, что спать он привык исключительно на спине, что кофе пьет только крепкий, но сахара в него кладёт не меньше пяти чайных ложек. Знает, что если положить меньше, то кружку с удовольствием отберёт Учитель — а это не есть хорошо. В конце концов, для него всегда готова его личная чашка… Знает, что если Небо проспал меньше семи часов — то будет зевать до самого вечера, и от того будет раздражительнее, чем обычно. И что в таком случае надо обязательно к завтраку подать что-нибудь сладкое. А если это что-нибудь приготовлено Дождём — то эффект получается в разы более впечатляющим. А если учесть, что готовит он на редкость неплохо… Знает, что если у Неба болит голова — то как бы он ни сопротивлялся, надо отправить его в постель, отловить Грозу (это не сложно — с тех пор как у него начались эпилептические припадки, он не покидает жилого крыла… Вернее, не покидал) и усадить его гладить Небо по волосам до тех пор, пока не уснет… Знает, в каком порядке подавать бумаги, чтобы сгладить углы, знает, как преподносить новости, чтобы они не вызвали слишком… сильной ответной реакции. Иначе у Облака начинается бессонница на нервной почве, а Небо так и вовсе может слечь, хорошо если только на пару дней… Знает, что после очередной чистки он запрётся в ванной и будет долго, до красноты, намывать руки — но приговор вынесет недрогнувшим голосом. И что надо заранее отдать распоряжения, подготовить оружие, связаться с приютами — Небо в такие моменты слишком уходит в себя и может о чем-нибудь позабыть, и взбодрить его могут только уверенно-спокойное Солнце в тандеме с совершенно отбитым Туманом. Странное сочетание — но всегда работает… …Тысячи мелочей, выученные им. Всё, от альфы до омеги*, всё, что составляет в совокупности «Саваду Тсунаёши». Всё, что есть его Небо. И всё, что есть его семья — тоже. В том же молчании Иетсуна касается губами тонкой ладони, и поднимается из воды… Ему нравится действовать наперёд. Нравится разгадывать желания своего Бога и исполнять их прежде, чем даже Небо их осознает. Нравится видеть, как расслабляются вечно сведённые брови, и настоящая улыбка сменяет искусственную… Нравится видеть, как вечерами, заперев изнутри двери их жилого крыла, они развязывают тугие галстуки, скидывают узкие пиджаки и снимают прилипшие маски. Нравится видеть, как появляются на губах усталые улыбки и воздух полон словами, которые им не надо говорить. Ведь они давно уже знают друг друга лучше, чем самих себя… …И он служит. Служит, как служили когда-то в древности самым первым богам. Со всей верой и рвением, какие только можно представить. Исполняет снова и снова бесконечные ритуалы и смотрит в лицо своего Идола, не смея оторвать взгляд… …Огромное белоснежное полотенце ложится на вымытые до скрипа плечи. Вода стекает по жилистому телу, капает с волос, глухо разбиваясь о темный паркет… Небо смотрит на него, со странным лукавством и невыносимой нежностью в глазах. Небо целует мягко, но до дрожи властно, ни секунды не сомневаясь в своем праве. Небо клеймит собой, не оставляя права выбора… И для него это высшая награда. Ведь свой выбор он сделал двадцать лет назад. И ни разу не пожалел. — Идём. Надо подготовиться к ужину. — и Небо идёт к выходу как был: босой, с мокрой насквозь головой и завернутый в одно лишь махровое полотенце. — И кстати, надо бы распорядиться, чтобы все бумаги подготовили… — К завтрашнему полудню. Я уже распорядился, Мастер. И прошу Вас, не стойте с открытой дверью — там сквозняк, а у Вас голова мокрая…