Чёрные звёзды

Темнота кажется слишком светлой. Это странно звучит, но тем не менее… Шторы не задвинуты и сквозь распахнутое окно в комнату каплями вливается серебристый свет. Слишком яркий для того, кто привык спать в почти абсолютной темноте. С улицы долетает стрекот цикад и причудливый, сладковато-пряный и немного соленый запах южной ночи… Слишком громко. Слишком ярко. Слишком жарко. А еще — непередаваемо душно. Даже несмотря на открытое окно. Тонкая простыня, игравшая роль одеяла, соскальзывает на пол. Уже тёплая подушка насквозь пропиталась потом. Хочется пить. А мысли… Нет, нечто проще и в тоже время сложней, нечто расплывчато-безвкусное, пятнисто-образное и почти первобытное, почти-ощущение, почти неосознанное, оно катится по сознанию бесформенной волной, крутится ярким, но бессмысленным калейдоскопом из осколков воспоминаний, оно мечется безумной, многомерной фантасмагорией ассоциаций и собирает в мозаики правду и вымысел… И он тонет, как в трясине, тонет в вязкости сознания, в густеющем времени, в тяжелом запахе, тонет, погребённый стеклянным цунами, тонет, обездвиженный накатившей тяжестью, и он тонет-тонет- тонет, без надежды на спасение… Он с трудом сглатывает и приоткрывает пересохшие губы. Мышцы болезненно ноют, чешутся там, под кожей, тысячами онемевших иголочек. Тело налилось свинцовой тяжестью, почти окаменело — и даже дышать тяжело… Болит голова. Лоб и виски сдавило раскаленным обручем, и кровь с грохотом стучит о раскалывающийся череп… Нужно просто переждать. Шрам зудит. Бордово-бугрящееся пятно, растекшееся под левой ключицей. Несмываемое напоминание о том, что он осмелился выступить против Зверя, куда сильнее его самого. — Честно? Я понятия не имею, что он с тобой сделал, милый. — вздыхает Луссурия и поправляет свое извечное боа. — Это больше похоже на мутацию. Первую стадию рака, если уж на то пошло. Клетки начали делиться, как бешеные, не восстанавливаясь при этом полностью. Я тебя, конечно, подлатал, но… Это последствия не лечения пламенем Солнца. Скорее уж облучения радиацией. Он делает рваный вдох. Слова растворяются среди лавины из тысяч таких же бесцветных образов. По виску стекает солёная капля, и пальцы с неслышным хрустом дёргает судорога. Пламя гудит где-то под ребрами, мнёт внутренности, точно кот — лапами, и когтями скользит по нервам… просто… переждать… Вот только это будет чертовски длинная ночь. *** Тяжелые толстые двери закрываются почти бесшумно. С тихим щелчком поворачивается ключ. Тяжёлый деревянный засов опускается с громким хлопком. Небо, не отворачиваясь, отходит на несколько шагов. Смотрит несколько мгновений на дверь и медленно стягивает с себя галстук-удавку. … В комнате — тишина. Не тревожная — спокойная. Перемеженная ровным дыханием и мерным стрекотом из окна. Внутри мечутся кислотно-зелёные искры — и впервые за долгое время нервы не выжигает высокое напряжение. Он лежит, переводит дыхание и пялится в потолок. Вдох. Выдох. Кислород циркулирует в легких. Загорелые пальцы зарываются в иссиня-фиолетовые волосы и почти невесомо очерчивают острое ухо. Даже странно, насколько легко они приняли к себе нового человека. …С картины смотрит какой-то античный божок, завёрнутый в белую тогу. Вдох. Выдох. Сердце не срывает тахикардия. Маленький Туман поворачивается и прижимается к выпирающим ребрам. Бледная рука кажется призрачной на темной коже. Впрочем, иначе и быть не могло. Слишком уж они со Старшим были похожи. …Надо будет этого божка закрасить. Бесит его пафосно-возвышенная рожа. Вдох. Выдох. Мышцы не сковывает судорога. Старший висит в воздухе полупрозрачным фантомом. Смотрит с непередаваемым выражением на темнеющие космосом пятна у Облака на теле. Покусывает нервно губу, и бледное лицо облито возбуждённым румянцем… Как жаль, что материальная иллюзия не способна получать физическое удовольствие. Обменялись воспоминаниями — и с тех пор их не отличить. Только за закрытыми дверьми они перестают перманентно язвить и позволяют себе стать мягче. Только за закрытыми дверьми Младший позволяет себе вспомнить, что ему ещё нет шестнадцати, и что теперь он может позволить себе побыть ребенком… …Он поднимает руку и показывает изображению средний палец. В принципе, им всем сейчас снова нет шестнадцати. Он приподнимается на локтях. Окидывает взглядом развалившиеся тела… «Пора начать жить, не так ли?!» — так он сказал, да? Тело Мукуро соскальзывает и перекатывается под бок к Небу. Прилепляется к источнику тепла, да так крепко — что, кажется, фиг потом отдерешь. Небо смотрит на него ленивым, сытым взглядом. Прицокивает, выпутывает пальцы из белых волос Солнца — его мягко утягивает к себе Дождь… И тут же ловит в цепкий плен Облако. … Ураган их семьи — редкостная сволочь. Фанатично-строгий перфекционист с мизофобией*, легкой формой ОКР*, небольшим таким задвигом на почве этикета и при этом — привычкой сквернословить. Не самый приятный человек в общении, правда? «Мамочку всея дурдома» не переваривали даже в «высшем свете». Впрочем, их всех там не выносили… Вот только сейчас двери закрыты. У Урагана в глазах танцуют свои первобытные танцы суккубы и на прежде бесчувственном лице такое выражение, что внутри все поджимается и падает горячим комом вниз живота… Кислотно-зеленые искры шипучкой тонут в бурлящем карминово-красном. В конце концов, им снова нет даже шестнадцати… *** Тик — Так. Тик — Так. Тик — Так. Почти как издевательство. Старые часы ходят поразительно тихо, но… Бронзовый пухлый ребенок с крылышками, ехидно ухмыляясь, смотрит на него с подставки. До полуночи осталось несколько минут. Он до сих пор не погасил свет. Мысли бегут по кругу, доводя до трясучки. Хочется забиться в угол и сорваться в истерику. Вместо этого он падает в упор лежа и начинает отжиматься прямо на дорогущем ковре. — Улетаешь?.. Сегодня?! Но… Как же так, братик? Ты обещал защищать меня всегда-всегда, а теперь бросаешь меня здесь, одну?! А сам едешь туда!.. Тридцать… Сорок… Пятьдесят… Мало. Его тело способно на большее. — Вы отдали своему Небу свою смерть и свою жизнь. Вы предали меня — но предать Тсунаеши вы не сможете. Никто из вас. Уж я об этом позабочусь… Забудьте про кровных родных, про всех, кого называли друзьями — теперь у вас есть только вы. Теперь вы не сможете сбежать, как сбежали от меня. И со всеми задвигами своего Неба вы будете разбираться сами. На загорелой коже выступает первый пот и дыхание понемногу сбивается… Нельзя останавливаться. Надо жать до тех пор, пока мышцы не сведет судорога и усталость не свалит в беспробудный сон. — Нет! Мы не станем такими же, как он! Не станем чудовищами! Не будем убивать, не опустимся до этой мерзости! Мы лучше, чем они, мы сможем… Шестьдесят… Семьдесят… Восемьдесят… Главное не останавливаться. — …Взрыв измолол бы его кости в порошок, разорвал на клочки внутренности, пламя бы изжарило перемолотые в фарш мышцы. Он сгорел бы заживо, оставив лишь бесформенную кучку черного пепла… Руки трясутся. Пресс уже тоже. Пот заливает глаза и грудь ходит ходуном… Три. Он падает на пол. Два. Вдох — выдох. Раз. Подъём. Стойка — и базовые комбинации в воздух до полного изнеможения. — Добро пожаловать в мафию! Жёлтое пламя течет под кожей — и движения рук становятся почти неуловимы… И он знает, что если кто-то попадет под удар — кость раздробит на осколки. Хочется кричать. …Тихо скрипит входная дверь. — Ты тоже не спишь? — спрашивает Ламбо, закутавшийся с головой в тонкое одеяло. Трёт кулачком покрасневшие глаза… — А Великий Ламбо пришел спать с тобой… Можно? — добавляет он тихо. — Можно. Только в душ схожу — и ляжем. — …А потом мне приснилось, что он загорается, прямо как спичка… Я испугался — и проснулся… А потом пошел искать тебя. С тобой плохие сны почти не снятся… — бормочет ребёнок, уже практически заснув. Устроился под боком, прицепился маленькими пальчиками к серой футболке и, повозившись, затих… Солнце в ответ только одобрительно-сонно мычит и успокаивающе поглаживает тонкую спину… Какой же он ещё маленький, совсем ребёнок… И тихое сопение напрочь заглушает надоедливый стук часов. *** Реборн никогда не страдал бессонницей. Как-то не было причин: здоровье физическое у него, как у любого Солнца, было отменное, а проблем с психическим — то есть совести — не было в принципе. Лет уже так 60. Если не больше… Тик. Так. На часах — 2:46 ночи. По потолку прополз свет фар одиноко проехавшей машины. Сука. — М-м, что случилось, красавчик? …С ним и правда что-то случилось. Что-то, что очень не нравится лучшему киллеру столетия. Потому, что в нормальном состоянии он определенно не подскочил бы среди ночи, не помчался бы на другой конец острова и разумеется, не бросил бы в постели такую шикарную женщину, как эта… как ее… Малена?.. — Ты была прекрасна, но сейчас мне надо уйти. Созвонимся как-нибудь еще, ладно? Чаос. И он даже знает, кто виноват в этом его состоянии. О, он определенно вытрет Иетсуной пол, стены и даже потолок. Из-за этого суицидника-неудачника он в три часа ночи собирается переться черт знает куда. Просто потому, что интуиция, в народе именуемая жопочуйкой, орет об опасности и не дает ему спать! …Громко хлопает ночная дверь. Недовольно взрыкивает мотор, и черная Либра* трогается с места, злобно мигнув яркими фарами. *** — Марко! Марко! Марко, мать твою! — Чего тебе?! — Дай еще пару грамм! Той, новой, которая самая забористая! Громкая музыка долбит по голове, от мигающего света рябит в глазах, и цветные прожектора красят реальность не хуже, чем ЛСД. В легких — дым, глотку жжет крепкий алкоголь и тело настолько лёгкое, что хочется парить… Он растворяется среди сотен таких же околдованных. По венам бежит дикая смесь из запрещенных веществ, никотина и спирта, примитивный ритм гуляет по нервам вместо сердцебиения — и реальность распадается на витраж из чистой эйфории. Нет никакого завтра и нет вчера, нет ответственности и проблем — только басы по вискам и яркие до психоделики бабочки где-то под ребрами. И ему хо-ро-шо. А все остальное идет в пешее эротическое. …Он приходит в себя в белоснежной палате, под тихий писк медицинского оборудования. Хочется пить, разбить все убийственно-яркие лампы, расхреначить вдребезги противно пищащий дисплей с кардиограммой, а потом оторвать себе голову и выковырять из нее, наконец, тараканов с рабочими отбойными молотками… Если брать масштабней — хочется сдохнуть. Он стонет и пытается свернуться в клубочек. Тело придавила к кровати неподъемная слабость. — Очнулся? Интересно, легче будет застрелиться или повеситься? — Что ты здесь делаешь, дядя? И сколько сейчас времени? — хрипит он. — Должен же хоть кто-то присмотреть за тобой… Ты проспал почти сутки — и честно, я удивлен, что ты пришел в себя так быстро, — отвечает ему крепко сбитый мужчина в джинсах и заношенной рубашке и вдруг, словно вспомнив что-то, бросает на одеяло черный кирпичик диктофона. — Босс просил передать. — Не назовёшь его братом? — давит парень ядовитую ухмылку. Получается откровенно жалко. — Не назову. И ты прекрасно знаешь почему, Джи. — и добавляет, совсем тихо. — Не могу я назвать братом человека, так поступившего со своей женой… Джилорми лишь морщится, вздыхает и жмет подрагивающим пальцем на кнопку. Он знает, что не услышит ничего хорошего, но почему-то где-то внутри у него что-то поджимается. — Я разочарован, Джилорми*. Какой это раз, четвертый? Не надоело еще заглядывать в собственную могилу? Делай что хочешь — но 15-го числа ты должен быть в форме. На объявлении регента Десятого Вонголы положено присутствовать всем, включая всех членов кровной семьи, старше четырнадцати. А тебе уже, напоминаю, восемнадцать. Так что ты тоже идешь. Как и твой брат, разумеется. Это будет самый масштабный приём со времен коронации Девятого. Надеюсь, у тебя хватит мозгов следовать установленным правилам и не выкидывать коленца, как ты привык это делать. Не разочаруй меня, Джилорми… …Диктофон с хрустом падает на пол. Должен был врезаться в стену — но руки пока слишком слабы. Ненависть поднимается, точно цунами, закупоривает трахеи и горючим взрывается где-то под диафрагмой… И так же резко опадает, оставив после себя лишь выжженную пустоту. — Передай дону Алигренти, что я буду. — говорит он ровным, почти механическим голосом. — Джи… — Не стоит, дядя. Я привык. И если позволишь, я хочу побыть один. — Джи, послушай меня… — Мне не нужна жалость, дядя. Спасибо, что заглянул, но теперь ты можешь идти. …Мужчина смотрит на залегшие под красными глазами тени, на тонкую, нездорово желтеющую кожу и истрескавшиеся губы. Смотрит на тонкие полоски шрамов на запястьях и в холодные, точно мёртвые карие глаза. Такие были у его матери. — Я просто хочу напомнить, что ты всегда можешь мне позвонить. — Я помню, дядя. Спасибо. — …Ладно. Ты не вставай пока. А лучше попробуй уснуть, сон — лучшее лекарство… — Спасибо, дядя. Я постараюсь. — Я загляну к тебе завтра… — Хорошо. Тогда до завтра. — Да… Да, до завтра. Мужчина выходит, неловко поведя плечами напоследок. Раздвижная дверь закрывается с тихим шорохом… Он выдыхает. Закрывает равнодушно-пустые глаза и просто лежит долгие несколько секунд. Сердце бьется пугающе тихо… Трясущаяся рука берёт с тумбочки серебристую раскладушку и пальцы на автомате набирают зазубренный номер. — Марко? Да, это Джи. Ты можешь достать еще той забористой дури, которую я у тебя пробовал вчера? Да, по стандартной цене. Хорошо, согласен. Договорились… *** …Он добирается только к утру. Останавливается, съехав с песчаной дороги и глушит мотор. Всматривается долгие несколько минут в серую предрассветную хмарь, в темнеющие очертания старой, как сам остров, оливковой рощи. Он выуживает из бардачка тяжелый фонарь и открывает дверь. Прошедший дождь оставил после себя лишь запах и липкую грязь. Новым ботинкам кранты. Его это мало волнует. Тропинка давно заросла… Оно и понятно — сюда наверняка не ходили уже добрые лет тридцать… Ноги путаются в высокой траве. Штанам тоже конец. Плевать. — Значит, здесь ты похоронил его… На узловатых серых ветвях — только узкие листья да крохотные, ещё не созревшие ягодки. Чернеющую землю вспарывают мощные корни… Старое, поросшее мхом мраморное надгробие наполовину вросло в старый корявый ствол. — Ну и сколько же стоила жизнь моего сына, подонок? Она стоит, гордо выпрямив спину, и ненависти в ее голосе столько, что по спине пробегают мурашки. Даже не верится, что еще несколько дней назад эти же губы клялись ему в вечной любви… — Дорого. Куда дороже, чем ты думаешь. Пятнышко электрического света скользит по земле. Шарит методично по всем закоулкам, заглядывает в каждую трещинку… — Так ты отплатил мне за все, что я для тебя сделала… — Я давно уже раздал все долги, синьорита*. И даже вернул проценты. — ухмыляется он и косится на надгробие. …У самой плиты на земле лежат маленький серебряный медальон и две свитые стебельками маргаритки. Еще не увядшие. — Однажды у тебя тоже появится кто-то, кого ты будешь беречь, как зеницу ока. Кто-то, чья жизнь станет для тебя дороже твоей собственной… — она стоит, почти вплотную к нему. Смотрит своими дьявольскими глазами в самую душу и тихий шепот становится проклятием. — И тогда ты познаешь всю глубину той боли, какую испытываю я. Клянусь тебе, Эрнесто, клянусь собственным пламенем — я сделаю все, чтобы однажды ты склонился в слезах над могилой собственного ребенка. Ты ответишь мне сполна, чёрствая тварь. …Он уходит, крепко сжав в ладони подвеску. Мраморная пыль оседает медленно на разбитое надгробие, вот только толстая, растрескавшаяся от времени кора держит на весу расчерченную мозаику. И трещины паутиной легли на почти стёртую надпись:

Антонио Элайджа Алехандро Челеста 1910—1933 Пусть покоится с миром тот, кто рожден был править.

— Алло. Да, это Реборн. Для тебя есть работа.