Чёрные звёзды

…И, сгорбившись, закрывает лицо рукой. …Что ж, это оказалось сложнее, чем он представлял. Намного сложнее. Такой слабый, наивный, глупый… Такой чистый. Он ведь правда верит во всю эту радужную хрень. В то, что добро побеждает зло и в прочие сказки… Весь из себя напыщенная высокомерность, а стоит только пригрозить его другу — и сразу сдувается… Он ведь их правда друзьями считает. Пусть не умеет заботиться, но это от небольшого ума, а не от злого умысла… У него даже ненависть — чистая, не прикрытая маской… и врать он толком не умеет. Пытается, пламенем огрехи маскирует, а убери пламя — и все его косяки тут же станут заметны… Он ведь ещё такой ребенок. Не подросток — ребенок. К тому же — тоже в чем-то обиженный жизнью…* И глаза у него — чистые. Не замутненные ни болью, ни страхом… Светло-карие, почти охристые… Теплые… …Такие глаза могли быть у самого Иетсуны. …Такие глаза могли быть у его сына. …Но это ничего. Он справится. Сделает то, что должен. Не имеет права не сделать… — Никогда бы не подумал, что Проклятое Небо может терзаться муками совести. Иетсуна отнимает руку, поднимает глаза. Дергает нервно уголком губ и, выпрямившись, откидывается на спинку кресла. Помяни черта… — Не скажу, что рад вас видеть, Кавахира-сан, — говорит он, в считанные мгновения возвращая себе самообладание. — Полагаю, бесполезно спрашивать, как Вы здесь оказались, — позволяет он себе ухмылку. — А по поводу мук совести… Вы слишком высокого обо мне мнения, — морщится Иетсуна… Они встречаются взглядами. И у обоих во взгляде — понимание. Один — древний шаман, без рода и племени. Другой — ещё не старое Небо своей семьи. Один — обрек на проклятие десятки людей. Другой — об колено ломает детские души. Один — Равновесия ради. Другой — ради блага родных. Слышали когда-нибудь о необходимых жертвах? — Признаться, я удивлен тем, что Вы считаете Тсунаеши частью семьи, Савада-сан. — Он мой кровный брат. К тому же, младший, а это накладывает определенные обязательства… Я закурю, Вы не против? И на лицо его возвращается привычное спокойно-сочувствующее выражение. — Нет, прошу, — легко соглашается шаман. — Кровное родство не остановило вас от расправы над Иемицу, — и снова улыбается по-лисьи. Знает, что есть другая причина. Куда более важная… Маскарадная маска в клеточку ложится на столик между ними. — С Иемицу меня связывали… особые отношения, если позволите. Он отрёкся от меня, как от сына, в тот момент, когда заключил сделку с Эстранео. Я в ответ отрёкся от него, как от отца… Да и потом, его долг передо мной был настолько велик, что никакое родство не спасло бы… Будете? — протягивает он портсигар. — …Не откажусь, — принимает он сигарету. Что ж. Каждый имеет право на свои секреты. — Итак, — снова начинает Иетсуна, спустя пару затяжек. — О чем Вы хотели поговорить? Только прошу, не долго. У меня не так уж много времени. *** Тсунаеши не знает, может ли быть ему хуже, чем сейчас. Кажется, что нет. Когда он говорил с братом… Его так резко разбудили, притащили… Он даже думать забыл, о том, что было вчера. А брат говорил, говорил, Тсунаеши злился, и как-то было не до воспоминаний… Но потом… Потом брат ушел. Оставил за собой запах туалетной воды, пистолет и желание застрелиться. А потом была боль. Мама. Водитель машины. Ямамото. Воспоминания вернулись разом. Его трясло. Его колотило в истерике, как припадочного, и даже дышать было сложно. Рёбра просто отказывались расходиться, стиснутые судорогой. В глазах все расплывалось от слез и недостатка воздуха… Он смотрел на чёрную беретту на столике. Со столика на него смотрели мёртвые глаза Ямамото. — Выстрелить ты должен сам. …И, кажется, он слышал выстрел. В свою голову. Тсунаеши уверен в том, что хуже быть просто не может. У него никогда не было отца. В пять лет он потерял брата. Со вчерашнего дня у него нет матери. Сегодня он своими руками убил Ямамото. Он сам не помнит, как берёт пистолет в руки. Не помнит, как подносит дуло к виску. Не помнит, как дёргается палец… Он помнит тихий щелчок. И сердце, ухнувшее куда-то в пропасть Вот только он всё ещё дышит. Он нажимает снова. И снова. И снова. Клац. Клац. Клац… — Да что за?! — он отнимает пистолет от виска. Смотрит на черный кусок металла практически с негодованием. Хихикает. И еще. И еще… И тихие смешки сливаются в задушенный истерический смех. Он затыкает себе ладонями рот, падает на колени, сгибается в три погибели и снова трясётся весь, как в припадке… В проклятом пистолете нет магазина. *** Сасагава Риохей был не из тех, кто думает. Он был из тех, кто… ну, знаете… делает. Желательно быстро, просто и без предподвывертов. Минимум мозгов, максимум силы. Идеальное сочетание. С таким не хочется связываться. Вдарит по кишкам — и пойдёт дальше. Даже не задумается, почему этого было делать нельзя. Идеальный образ для полукровки. Светлые волосы, кожа без характерной желтизны, высокий рост, крепкое телосложение… За коренного японца он не сойдет даже издали. А ведь Япония, она, знаете ли, не самое лучшее место для потомка гайдзина… Ему бы терзаться, страдать и изводить себя мыслями о том, что ему нет места в этом идеально выровненном коллективистском обществе. Впасть в депрессию, ну, знаете, как это принято у подростков, которых гнобят сверстники и на которых кладут болт очень занятые работой родители. «Давай потом, дорогой, мы так устали»… Может, даже вены порезать. Или повеситься. А Сасагава Риохей не думает. Он взращивает в себе бешеный оптимизм и детскую непосредственность, лелеет их как свои величайшие сокровища. Смеётся, когда хочет смеяться, кричит, когда хочет кричать… И он правда не замечает смешков за спиной и презрительных взглядов. Он отказывается понимать, что его откровенно не любят. И тренируется, как проклятый. Ведь право на наивность приходится отстаивать силой. У Сасагава Риохея есть крепкие мышцы, прекрасная дыхалка, бесконечный запас оптимизма и вечное «сегодня». Для него не существует тех проблем, которыми забита «взрослая» жизнь. Деньги, будущее, отношения… Ему это всё не интересно. Для него жизнь — приключение. Обязательно — со счастливым концом. А значит, ему нужно просто жить. Не думая. Сасагава Риохей отказывается взрослеть. …А потом в его жизни появляется Савада Иетсуна. …А потом в его жизни появляется Савада Тсунаёши. …А потом меняет первого на второго. Ведь жизнь — это просто веселое приключение, правда?.. — …Взрыв измолол бы его кости в порошок, разорвал на клочки внутренности, пламя бы изжарило перемолотые в фарш мышцы. Он сгорел бы заживо, оставив лишь бесформенную кучку черного пепла… — говорит Савада Иетсуна негромко, быстро… Но каждое слова тавром выжигается на стенках черепа. — Скажи, знакомо ли тебе понятие верности, Ямамото Такеши? — говорит Савада Иетсуна, и голос его сочится ядом. Но смотрит он на каждого из них. — Добро пожаловать в мафию! — говорит Савада Иетсуна, и губы его тянет оскал… И Ямамото стоит на коленях. Он пытался забыть. Он пытался не думать. И знаете, у него получилось. Вот только сегодня с утра их собрали в столовой. Всех, кроме Такеши и Тсунаеши. Вот только тот рыжий англичанин в компании с блондинистым русским и парой Рокудо Мукуро выстроили их в шеренгу и долгие полчаса «объясняли им правила». Вот только похоже сказка закончилась. — Предупреждаю сразу: я не люблю повторять. Так что малейшая задержка мозговой деятельности с вашей стороны будет караться. И не мной, а Игорем и Мукуро. Это ясно? Вопросы? — А с какой это стати ты, лайм*, вообще будешь нам что-то… Договорить Хаято не смог. Но это не его вина — сложно говорить, получив кулаком поддых… Тяжелым, явно тренированным кулаком белобрысого. А потом ему прилетело еще раз. Уже упавшему. Ногой. Туда же. — Итак, если больше вопросов нет, то приступим. Урок первый, — он подошел к скрючившемуся Хаято. Опустился на корточки*, и вцепился в встрепанные волосы пальцами в тонких белых перчатках. Запрокинул чужую голову, и протянул, глядя в горящие гневом зеленые глаза. Как будто только для Гокудеры. — Осознайте наконец, что вы сейчас не просто никто, вы сейчас — предатели. Вы — ёбанная грязь, заслуживающая только уничтожения, ведь вы нарушили священный постулат, постулат верности. Но как будто этого мало, так нет. Вы еще и ссаные ничтожества, неспособные защитить сами себя. Вы — позор… Гокудера Хаято рычит. Гокудера Хаято рвётся из держащей его руки. Гокудера Хаято улетает боком в стену, обтянутую серовато-зелёной тканью. А они стоят, скованные Туманом, и не могут пошевелиться. — Мальчишка, — выплёвывает англичанин. — Даже ответить нормально не можешь, — и, наконец, отворачивается от своей жертвы. И его ледяные глаза упираются прямо в Сасагаву. — Вам всем пора повзрослеть, — чеканит он, и голос его, кажется, гремит листовым металлом. Вот только Сасагава первым отводит взгляд. …А спустя полчаса в комнату почти влетит Солнце Савады Иетсуны. Прошепчет что-то на ухо их мучителю… И они попрутся всей толпой куда-то вниз. В покрытые изолятором пламени подвалы. *** Джованни Марчелло, дон Валенти, был уже в очень приличном возрасте, что в мафии большая редкость. Особенно, когда стоишь у власти уже больше полувека, и есть огромное число крепких, полных энтузиазма и веры в себя молодчиков, считающих, что ты засиделся. Синьор Марчелло смотрит на них со снисходительной улыбкой и без особых усилий пускает по пизде все планы по свержению или убиению себя любимого. — Малолетние дебилы, — с усмешкой отзывается он о каждом, кто пытается поднять на него оружие. …Он взял власть в конце второй мировой. Тогда вся Италия находилась в глобальном кризисе и нищете, а мафия была обескровлена «гражданской» внутримафиозной войной и чистками Бенито Муссолини*, разъяренного отказом донов продолжать финансирование фашистской партии. И в каждой из трех войн (гражданской, мировой, и против Муссолини) его семья была на стороне проигравших… ...Но вот он здесь. И он глава одного из сильнейших кланов южной Италии. Его власть — неоспорима, чистый доход — огромен, у него особняк, молодая красавица-жена и четверо детей — даром, что матери у всех разные… …Он привычно раздает приказания слугам, стоящим в коридоре и, ни о чём не тревожась, заходит в кабинет. — Хаос, — раздается у него за спиной голос. Голос, который он слышал уже несколько десятков лет… — Давно не виделись, Джо. Щелкает предохранитель пистолета. Марчелло, сглатывая, поднимает руки. Как, блять, эта тварь здесь оказалась?! — Да. Давненько, — поворачивается он, с трудом удерживая лицо. Но опыт не дает сорваться, — Ну и кто меня заказал? Дай угадаю: эта престарелая истеричка, синьор Брука, дон Сагре, верно? — с особым презрением выплевывает он имя своего якобы-союзника. На деле - давнего врага. — Не волнуйся, для этого старого жмота мои услуги все еще слишком дороги, — шляпа прячет его глаза, но насмешливую ядовитую ухмылку дон прекрасно видит. — Просто знаешь, на меня недавно такая ностальгия напала, просто мочи нет. Так захотелось поговорить с кем-нибудь о временах былой славы… Ты ведь не откажешь своему старому другу? — ухмыляется он. — …Чего ты хочешь? — немного расслабляется Джованни. Он выбирался живым из таких ситуаций, в которых остальные ложились штабелями… Возможно, и в этот раз он избежит встречи с костлявой. …Под полами шляпы глаза Реборна горят насмешкой. — Не так много, как мог бы, — чуть покачивает он пистолетом. — Просто расскажи мне, что ты знаешь о… *** — Итак, — снова начинает Иетсуна, спустя пару затяжек. — О чем Вы хотели поговорить? Только прошу, не долго. У меня не так уж много времени. — О, не волнуйтесь, пятнадцать минут, не более. Я хотел поговорить о Пламени, — отвечает шаман, опершись на подлокотник. — В частности, о резонансе, его причинах и последствиях. — …Резонанс называют величайшим благом, не так ли? Особое состояние, при котором пламя Хранителей и Неба преумножает само себя за счет циркуляции по пламенным связям. Запретный плод практически для всех пламенников. — Слишком велика вероятность, что усилившиеся пламя выжжет своего носителя изнутри, да, — кивает шаман. — Но я хотел бы поговорить немного о другом… Понимаете, Ваше белое пламя… Уникальное явление. Впервые оно встречается не у шамана… Впрочем, вы и не человек более. — …Хотите сказать, я теперь принадлежу вашему племени? — поднимает Иетсуна бровь. — Кто знает, — пожимает Кавахира плечами. — Я бы сказал, что да, но… не совсем, — он неопределенно поводит рукой в воздухе. — Нет в Вас… Однозначности. Стабильности. Ваше пламя, оно меняется, понимаете? Совсем чуть-чуть, практически неуловимо, но постоянно… — он затягивается. — У шаманов же пламя неизменно с самого рождения. Впрочем, неважно. По крайней мере, сейчас. — Согласен. Куда больше меня волнует само белое пламя. Сколько бы я ни пытался до него достучаться, сколько бы ни пытался наладить контакт… — Оно практически не отзывается. Будто его и вовсе нет. Но стоит зажечь только искру, как оно внезапно выплескивается под огромным напором, не так ли? — …Да, именно так. Вы знаете, с чем это связано? — Я не могу быть уверен, Вы должны это понимать. Случай уникальный… — тут он наклонился вперед и немного понизил голос. — Понимаете, белое пламя — это последняя стадия резонанса. Это слияние различных типов пламени. Как дисперсия белого света*, только наоборот. Ваше пламя резонирует само по себе, понимаете? Оно способно даже из крохотной искры раздуть пожар… У Вас уйдет много времени, чтобы научиться им управлять. Впрочем, оно того стоит, ведь Вам дана сила, которая не снилась прежде никому из смертных… — Но? — подозрительно щурится Иетсуна, и интуиция его заходится тревожным звоном. — Но не думаю, что Вы будете этому рады, — откидывается Кавахира назад, на спинку, как будто стремясь увеличить дистанцию между ними. — Знаете, изначально ведь связи заключались именно ради резонанса, а не ради чего-либо еще. Так было у нас, Шаманов, и так было у первых людей… Белое же пламя само по себе абсолютно самодостаточно. Понимаете? Ему не нужен кто-то посторонний для создания резонанса. Ему не нужны хранители. И потому… Шаман чуть наклоняет голову вперед. Выпускает дым. Крутит сигарету в пальцах… — У него их… просто нет.