Чёрные звёзды

— …Ты сейчас серьезно? — трясёт его за плечи Реборн. — Ты сейчас, блядь, серьезно?! Ты правда хочешь доверить свою жизнь и жизни своей семьи сверхъестественному существу — Туману, мать вашу! — веками мучавшему людей?! — …Ты предвзят, отец. А у него есть причины нам помогать, — отвечает ровно Иетсуна. И не отводит взгляда. И Реборн, вдохнув сквозь зубы, отпускает его, тряхнув напоследок. Отходит на несколько шагов, проводит ладонью по лицу и кладёт руки на пояс. — Ты этого не сделаешь, — поворачивается он наконец. — Сделаю. И ты это знаешь, — тихо возражает Иетсуна с уверенностью смертника. — Не сделаешь. Я не позволю, — снова подходит он, грозя пальцем. И лицо у него такое грозное в этот момент… Как будто это поможет. Иетсуна давит грустный смешок. — А разве я спрашивал твоего разрешения? …И он даже не думает уворачиваться от хука в челюсть. — Ты мне клялся, скотина, что не посмеешь, — шипит Реборн ему в разбитое лицо. — Я клялся не кончать с собой, — всё так же тихо отвечает он. — А для меня потерять их… Самому допустить… Самому позволить выдрать из меня душу… Разве это не самоубийство, отец? А кровь льётся по желтоватой коже и капает на белоснежный ворот рубашки. А Иетсуна улыбается легко уголками окровавленных губ. А у Иетсуны в глазах чистое, концентрированное отчаяние пополам с сумасшествием. — Да что ты говоришь, — огрызается в ответ Реборн, но… В голосе его уже нет той уверенности. Он отходит на шаг назад. Снова отворачивается и снова проводит рукой по лицу. — И за какие грехи мне тебя послали… — цедит он сквозь зубы. Закрывает глаза, и выдыхает, пытаясь успокоиться. Опирается одним локтем на оконную раму, нервно потирая пальцы. — Пошёл вон отсюда. Делай, что хочешь. Видеть тебя не могу. И в ответ ему раздается хлопок закрывающейся двери. …Оконная рама в месте удара рассыпается в щепки. *** — Что с ним? — сорванным шепотом спрашивает Тсунаёши. Бессознательное тело Ямамото Такеши лежит на белом огнеупорном полу. У бессознательного Ямамото Такеши на шее — странгуляционная борозда. И Тсунаеши смотрит на нее, как завороженный. — Пришлось придушить его, чтобы пламя переключилось с поиска Неба на защиту организма, — улыбается ему Шехар и успокаивающе гладит по подрагивающей спине. — Вперед, — чеканит Иетсуна, и подталкивает его вперед. — Выпускаешь пламя и молишь Три-ни-Сетте о том, чтобы она заключила между вами связь. Понял? Тсунаёши, дергано кивает головой. Он плохо понимает, что ему говорят… — Ну же, не бойся. Это не больно, — напоследок подбадривает его Шехар и легонько сжимает плечи. И подталкивает вперед. И они уходят. А Тсунаёши остается. А Тсунаёши смотрит на посиневшие губы. А Тсунаёши смотрит в остекленевшие карие глаза. — Выстрелить ты должен сам. — Нет… Нет. Нет, нет, нет, нетнетнет… Тсунаеши падает на колени. Тсунаеши обнимает бесчувственное тело. Тсунаеши кричит. Снова. И пламя с рёвом вырывается наружу. *** Главный особняк Вонголы выглядел зданием старинным, с, несомненно, очень богатой историей и внушительным списком пережитых событий. Всё в нём, начиная от антикварной мебели и заканчивая самим планом постройки, прямо говорило о старости — если не древности. Особые разводы охры на каменных стенах, потемневшие, обточенные дождем и ветром статуи, изогнутые в центре, истертые подошвами мраморные ступени. Антикварная, бережно отреставрированная мебель, старинные гобелены, отполированная временем плитка*. Высокие романские арки в проемах колоннад, какие не строят со времен Возрождения, по камню выточенные сложнейшие узоры, оставшиеся со времен арабского завоевания… Вот только арабы ушли с Сицилии задолго до того, как в моду вошел романский стиль. А на перестройку особняка Вонгола после второй мировой потратила астрономические суммы… Стоит ли удивляться тому, что под трехэтажным «старинным» особнячком были расположены настоящие многоэтажные бункеры, способные выдержать даже ядерный удар? Вот только построены эти подвалы вовсе не для спасения людей. *** — А стены выдержат? — спрашивает Мукуро–младший с каким-то нездоровым интересом и по-детски прижимаясь к боку Неба. Дождь со вздохом поправляет выбившуюся фиолетовую прядь и встает ближе, почти вплотную. Загорелая рука так и остается лежать на чужой холке. Вторая — ложится, сдерживая, на дрожащее Диланово плечо… Дрожащее от предвкушения. — Должны, — нервно огрызается Ураган, и крепче сжимает ладонь. Небо в ответ поглаживает чужие трясущиеся пальцы. — Должны, должны… Кому должны, тебе что ли? — ворчит Гроза, пытаясь отвлечься, и ужом просачиваясь между ними. Кудрявая голова ложится на обтянутую рубашкой грудь и носом утыкается в напряженную шею. А Солнце и Облако, молча переглянувшись, обнимают их, раскинув широко руки. Так, чтобы собой отгородить своих от остального мира. — Не бойтесь, — тихо отвечает Небо уверенным, ровным голосом. И Семья его замолкает, прижавшись ещё теснее. В комнате воцаряется давящая тишина. Руки чешутся от желания пойти и наконец сделать хоть что-нибудь… Но они терпеливо ждут. Ведь то, что вот-вот произойдет… Это стоит любых жертв. У Белого Неба нет Хранителей — это правда. Но правда и то, что Хранители — неотъемлемая часть своего Неба. И если только укрепить немного их связи… Сейчас они должны быть внизу, с хранителями Тсунаеши, ловить удачный момент и бить в трещины, читать уже опостылевшие лекции, но… Боже, насколько это не важно. Никто ни на шаг не отойдет от Неба. Только не сейчас… Пахнет в комнате сигаретным дымом, предвкушением и самую малость — отчаянием. — Итак. Вы готовы? — внезапно спрашивает журчащий тенор* из ниоткуда… — Разумеется, Кавахира-сан. Более чем… …Мы здесь. Мы живы. И Мы всегда будем рядом. Ибо в легких наших — один воздух и в сознании нашем — одни мысли. Ибо Мы — одна душа и одно пламя. Ибо Мы — одна боль и одно счастье на всех. Ибо Мы — одно целое. *** — Да зачем мы здесь, чёрт возьми?! — рычит Хаято и снова пинает закрытую дверь. Никто ему не отвечает. Наги стоит, уставившись в пол, а Риохей… Как ни странно, он успокоился уже после первых двух попыток выбить дверь и теперь просто сидел на отделанном белой плиткой полу. Гокудера отворачивается, еще раз ударив напоследок, и еле сдерживается от того, чтобы плюнуть под эту проклятую дверь. Отходит к дальней стене и плюхается на пол. Шарит по карманам в поисках сигарет, но понимает, что оставил их в комнате. Тихо ругается себе под нос… …Он не знает, сколько проходит времени. Может час, может только десять минут. Они молчат, и даже не переглядываются… — Что это? — внезапно спрашивает Наги и прикладывает руку к солнечному сплетению. — Ты о чем? — недовольно спрашивает он, но… Он чувствует, как пламя начинает бурлить. Оно как будто тянется к чему-то, наблюдает с благоговением, как… Как ребенок, который прилипает к стеклу гигантского террариума, и который знает, что ему не достать, не дотянуться до того, что за этим стеклом, но Боже, как же хочется… — Что это за херь?! — подрывается он с места и ошарашенно смотрит на остальных. *** В коридоре промозгло и сыро — нижний этаж, чего вы хотите… В щелях между огнеупорными плитами кое-где пробивается плесень. Темноту разгоняют редкие кроваво-красные лампы. Застоявшийся воздух сперт настолько, что дышать практически невозможно. Люди сюда не спускались… Уже добрые полвека, наверное. С тех пор, как этот бункер отстроили, его не распечатывали. Даже охраны здесь нет — просто нет в ней смысла. Об этом месте знают… знали лишь несколько людей — и между ними эта тайна и осталась… Что ж. Теперь все чужаки мертвы. Тяжелая «банковская» дверь открывается на удивление бесшумно, и они входят, передёрнув плечами. Лица их обдает могильным холодом. Небольшая комната кубической формы. Все те же огнеупорные плиты. В центре — глыба вечного льда. Внутри — каменный постамент с каменной же шкатулкой. — Вот мы и встретились. Снова, — улыбается он ностальгически, и остальные отвечают ядовитыми усмешками. То, что в прошлой жизни стало причиной их краха… В этой даст им самое желанное. Иронично, не правда ли? Белое пламя срывается с рук. Взрывается крохотной сверхновой — и огнеупорные пластины начинают плавиться понемногу… А лед начинает медленно таять. Таять — и тут же испаряться переливающимся ядовитым дымом. Дверь закрывается с громким хлопком. Они остаются запертыми в темноте. Без капли свежего воздуха… Они не обращают на этого никакого внимания. *** — …Почему вы помогаете нам? — спрашивает Иетсуна настороженно. — А разве не очевидно? — ухмыляется Кавахира, указывая на свежий ожог. — Вы бы сожгли меня заживо, не дай я вам того, чего вы хотите. Или я не прав? — Не врите, вы могли спастись. Почему же вы остались? — Иетсуна улыбается, но улыбка его больше похожа на звериный оскал. — Хм… Благодарность за снятие проклятия аркобалено? Вы избавили меня от этой противной мне самому обязанности. Решили самую важную мою проблему… Я хочу решить вашу. В качестве благодарности. — …Это ведь не всё, не так ли? — Хм… Еще страх, что Белое Небо, прошедшее инициацию боем, пусть и учебным, устроит локальный апокалипсис. Даже без ведома своего хозяина. — А вот это уже убедительней… Но это ещё не все. Есть ещё одна причина. Куда более важная. Он чувствует… Кавахира улыбается лисьей лживой ухмылкой. Кавахира смотрит ему прямо в глаза. У Кавахиры в глазах — предупреждение. Каждый имеет право хранить свои секреты. …Интуиция одобрительно-успокаивающе звенит на границе сознания. — Так уж и быть. Сойдет, — и оскал превращается в привычную легкую полуулыбку. *** Тсунаеши Савада не может больше кричать. Тсунаеши Савада не может больше дышать. Тсунаеши Савада заживо похоронен в огненной буре. Нетнетнетнетнет… Тсунаеши Савада не может думать ни о чем, кроме боли. Тсунаеши Савада не может вспомнить даже собственное имя. Тсунаеши Савада застрял в бесконечном кошмаре. — Ты не способен защитить даже самое дорогое! Тсунаеши Савада не может открыть глаза. Тсунаеши Савада не может расслышать стук сердца за ревом огня. Тсунаеши Савада даже не чувствует, как по щеке обгоревшей стекает слеза. Он жаждет, как рая, судного дня… …Тсунаеши Савада не может забыть тот стеклянный взгляд. …Тсунаеши Савада не может забыть тот отчаянный крик. …Тсунаеши Савада шепчет бесконечно сгорающими губами: — Живиживиживиживиживи… И Тсунаеши Савада сгорает в своем пламени заживо, кажется… …И он просто не видит, как тело в руках его делает первый вдох… *** В недрах шкатулки — ожившая тьма. Неведомая, непостоянная, остро-клубящаяся беспросветная тьма. Она льется наружу волнами льдистого дыма, вниз, сквозь пропитанный ядом воздух, и кислотой шипит, касаясь языков белого пламени… — Иди ко мне, — шепчет он ласково и руки опускает в шкатулку, в нутро, в самый источник тьмы… Тьма язвами расползается по рукам, до мяса разъедая золотистую кожу, тьма ползет вверх шипастыми стеблями, впиваясь в тёплое, полное жизни тело… И в руках он держит бьющееся сердце. — Все началось очень, очень давно… Мы, Шаманы, наблюдали за людьми с тех самых пор, как первые дриопитеки встали на ноги. Но только когда первый камень был обточен, первое изображение — нарисовано, и первый огонь — зажжен, когда родилась первая, пусть и самая примитивная культура, мы поняли, что имеем дело не с животными, а с нечто большим… С разумным существом. Подумать только, мы больше не были одиноки… И мы начали изучать вас. Некоторые из нас и вовсе пришли к вам, обучили тому, что знаем мы, стали для них покровителями и защитниками… Богами… Эти предатели даровали людям Пламя, и обучили нашему величайшему искусству… А в благодарность — люди пошли против нас… Наши дети осмелились выступить против нас же*… Да, мы были сильнее, куда сильнее людей, но нас было так мало… Многие из Шаманов тогда были убиты… Тьма оплела его тело плотным коконом, спеленала собой, оглушила и ослепила, тьма раскинула извивающиеся щупальца к каждому из людей, тьма вцепилась в них крючьями и сдавила в змеиных объятьях… Тьма протянулась по дрожащим пламенным связям. И пожрала всё, до чего смогла дотянуться. — …Мы истребили всех пламенников, которых только смогли обнаружить, выжгли всех, до кого смогли дотянуться. Тогда, мы думали, что с этой заразой покончено… Но как же мы ошибались. Они затаились. Затерялись среди толпы… И породили чудовище, которое мы не смогли победить. Тысячеглавую гидру, которую невозможно убить, как бы мы ни пытались. И за сотни тысяч лет они по одному истребили весь наш род, все наше племя… Лишь единицы из нас смогли выжить и дожить до сих пор… А может, и вовсе остался я один… Тьма оплела всю комнату зачарованными стеблями, спеленала людей паучьими коконами — и замерла… Застыла, точно змея, переваривающая свой ужин, застыла, клубясь низким злорадным женским смехом… — …Но люди не способны контролировать себя. Они плодятся, как крысы, и отказываются истреблять свое потомство. Они не ведают о пламенном равновесии, им плевать, что если тех же Солнц в мире станет больше, чем положено, то дисбаланс приведет к энергетической катастрофе… Они живут моментом, твердят о каких-то великих чувствах, но на деле… На деле даже связь полноценную заключить практически не способны… И мы решились на отчаянный шаг… Мы создали Три-ни-Сетт. Механизм, наделенный невообразимой для живого властью, механизм, способный изменять само полотно реальности… Механизм, способный спасти этот мир… Но заплатили мы за это страшную цену. И вместо кислорода в выжженном воздухе — смертельный для всего живого яд. — Мы стали так слабы… Практически беспомощны. Мы утратили право власти над законами этого мира… Все, кроме последнего Неба Шаманов… А люди… Людям было мало властвовать над землей — они хотели властвовать над вечностью… Я помню того безродного мальчишку. Ребенок по имени Джотто Челеста. Старшая голова чудовища… Позже он взял себе прозвище «Примо»… Он был так тщеславен… Так самоуверен… Он клялся всё изменить, клялся принести мир людям… Клялся окончить войну… Что ж, он сдержал свое слово… Он своими руками убил последнее Небо Шаманов… Убил — и вырвал её сердце… Больше некому было нас вести, больше некому было нас защищать… Мы проиграли войну. …Но Тьма содрогается, когда под чернеющими прутьями проскальзывают первые языки цветного пламени. Тьма отмирает и вьётся встревоженным спрутом, когда свет разгорается ярче и огонь пробивается сквозь утыканные шипами ветви… Тьма заходится истошным криком, когда Белое Пламя взрывается, точно сверхновая, и растекается по чернильным линиям… Ее звали Сепира. По прозвищу — Чёрная лилия*… …Тьма осыпается хлопьями сгоревшей бумаги. Колючие стебли обращаются молочным стеклом, и живительное пламя несется по нему, как по венам, с прежде недостижимой скоростью, пламя резонирует в бесконечной гармонии и разливается все новыми и новыми толчками, точно кровь, гонимая огромным, неубиваемым сердцем… Сердцем, лежащим в Его руках. И ее смерть — самый страшный из грехов Вонголы, ибо это грех не перед людьми, не перед выдуманным богом. Это Грех перед самим миром. …И воцарившуюся тишину разрывает тихий облегчённый женский вздох. *** Это чувство… Оно приходит внезапно. Приходит с тихим щелчком на границе сознания, с затихающим ревом пламени. Приходит — и пугает вначале, пугает до паники, пугает до того сильно, что внутренности скручивает и сердце падает куда-то в пропасть… Это чувство… Оно обжигает жарче, чем самое горячее пламя. Оно вырывает из онемения повседневности, выдирает из ступора обыденности, и заставляет измениться, в ту же секунду измениться… Оно выжигает собою клеймо на душе, и клеймо это никогда не исчезнет полностью… И никогда ты не взглянешь на мир по-прежнему… Это чувство… От него всё внутри замирает и тянет сладко, и дышать становится сложно — и вместо кислорода под ребрами клубится чистый восторг. И от него хочется кричать, хочется смеяться и плакать, хочется танцевать и упасть на колени, хочется рукой достать до звёзд… Это чувство… Как будто внутри что-то встало на место. Как будто исправилось то, что давно было сломано, как будто растворились старые шрамы и новые раны закрылись бесследно… Как будто вернули в душу твою недостающую часть — и больше не будет никогда той отвратительной сосущей пустоты под легкими… Это чувство… Наверное, так чувствуют себя исцелившиеся от смертельной, неизлечимой прежде болезни… Это чувство… Наверное, так ощущается Чудо. Это чувство… Знаете… От него просто хочется жить. — Тсунаёши? Что мы здесь делаем?..

— Небо? Это…? Это нормально?..

— …Всё в хорошо… Теперь — всё хорошо…