Царица — это отрава: византийская повесть

1. Дыхание Византии       Ясно над Мраморным морем — купаются в солнце берега цветущего Босфора, и Святая София кажется небесной обителью: не мраморным даром Богородице от великого Юстиниана, а Божьим благословением, сошедшим непосредственно с неба! Но не ясно во дворце василевсов — словно туча накрыла порфировые палаты и золотые триклинии великих Константина и Феодосия. Даже образ Христовый над Воротами Халки — тёмен и хмур, и как-то по-особому грозно сводит брови на своей колонне бронзовый Флавий Пётр Савватий, и тянет поводья коня, готовясь под копытами его погубить врагов Восточной Империи. А всё же — полным-полно народу на Августеоне, и запружена чернью Меса. Константинопольский переменчивый охлос жаждет зрелищ — все желают видеть диких варваров, явившихся из-за Истра-Дуная. Всюду слышатся вскрики и молитвы, призывают Богородицу и святого Николая, цитируют Иоанна Златоуста, и страшатся, что пришел конец миру, если ромейский император во дворце своём принимает дикарей косматых.       Богомерзкие гунны ходят по границам великой империи, терзают пределы священной республики, жгут города и села, убивают мужей, полонят жён и девиц! Их навёл на богохранимые земли нечистый архонт паннонский — Октар. И нужно бы вывести прославленные легионы, указать варварам на их место, но стонет ромейская держава: на востоке персы Дару захватили, и уже точат мечи на древнюю Антиохию, в Египте подымает голову монофизитство — мерзкая православному сердцу ересь, а в Италии дивной всех терзают нечестивые готы-ариане, и, говорят, сам римский папа помощи и защиты ожидает от василевса, ибо в хлебной Сицилии захватили патримоний святого Петра коварные сарацины-агаряне!       Обнажены ромейские северные границы, пустуют крепости и замки — маршируют славные легионы по Армении, и корабли с Дуная ушли усмирять Александрию. Вот и тянет лапы Антихрист Октар к Балканам, угрожает разорением цветущей Фракии и Македонии…       Посылались в задунайские земли посольства, унижалась Империя Ромеев, умоляла Октара о снисхождении, и вот, наконец, явились в Константинополь, царицу городов, послы богомерзкого хана. Как приросшие к своим коням, с дикими взорами, чудовищные ненасытностью, страшные видом — словно двуногие звери. И всё же, полные такой свирепой силы, что можно их сравнить по крепости и несгибаемости с грубыми каменными сваями, какие вытёсываются при постройке мостов.       Вопрошают на улицах и стогнах, шепчут в храмах и кричат по тавернам:       — Неужели не осталось в Республике Ромеев такого могучего потока, который смыл бы нечестивцев в море?       Но нет ответа.       Волнуется Константинополь, ищет знамений и предсказаний, ведь сказал какой-то мудрец бродячий, знающий секреты египтян и халдеев, что будто на Колонне Великого Константина предсказана судьба Нового Рима, и начертано ему пасть от гуннов…       А в блистательном большом дворце, где не видывали ещё, чтобы варвар без поклона являлся к василевсу, восседающий на золотом троне император, окружённый придворными и стражей, принимает посланников гуннов.       Нынче правит Империей Ромеев багрянородный Константин, прозванный Каллиграфом, — дни свои этот учёнейший государь проводит за переписыванием духовных гимнов и священных писаний, составлением речей и учений. Подле него — Августа Ирина, дивное сокровище Византии!       Сколько шума наделал брак этой красавицы, дочери простого константинопольского харчевника, с великим василевсом, у которого и отец, и отец отца — императоры! Долго ещё шептались по столице, пересказывая, как ласково оглаживала вечерами отцовских клиентов будущая владычица Ойкумены… А во дворцах и в храмах перед ней уже раскланивались магистры и патрикии, логофеты и стратиги — наследники древних римских родов, и называли своей госпожой иерархи, и даже сам Патриарх Вселенский — старый евнух Никита, перед ней простирался, и святейший папа Григорий Великий писал, как о благочестивейшей государыне мира! Что уж говорить, даже благороднейшая сестра василевса – посвятившая себя Богородице светлоликая Августа Елена – пред невесткой не устояла, и была отправлена в монастырь Панагии Одигитрии, чтобы отдохнуть от дел праведных, о которых пеклась с кончины отца своего, когда стал милостью Христовой её брат единодержавным государем.       Странные времена настали в Византии... 2. Императоры       Ирина и Константин — православнейшие и святейшие государи великой империи, вместе восседали на золотом широком троне, под сенью золотых деревьев, где распевают золотые птицы, и под охраной рычащих и размахивающих гривами золотых львов. Оба они были окружены величием своего равноапостольного сана, облачены в пурпур и виссон, украшены каменьями и жемчугами. И даже музыка спрятанных за парчовыми занавесами органов окружала их обоих, обнимая почти божественным ореолом. Но раскосые глаза Аттилы видели только Ирину. Престол делал эту угольноокую гречанку ещё прекраснее, и никто из женщин, собранных гуннами по всему Западу, не мог с нею сравниться.       Она действительно была достойна украситься диадемой и порфирой, и дивно шли её миниатюрным ножкам пурпурные туфли василевсов.       Взгляд Аттилы не скрывал его тягучих и чёрных, как смоль, мыслей. Он взирал на императрицу с желанием, таким жарким, что оно волнами окатывало собравшихся ромейских вельмож: занимающие высочайшие посты евнухи отводили в стороны свои маслянистые глазки, и плотнее кутались в сверкающие белизной плащи, украшенные парчовыми таблионами, грозные стратиги хмурили брови, оправляя свои гиматии, и гвардейцы блистали раззолоченным оружием, но никто не смел указать варвару на его место.       Этот дикарь, только вылезший из-под кобыльего хвоста, не склонился перед василевсом, перед которым падали ниц в рабской проскинезе все прочие, почитая за высочайшую милость право целовать край его пурпурного дивитисия. А теперь и вовсе – всем видом своим оскорблял древнюю Империю Ромеев, перед которой простёрся целый мир!       Заметила эти взоры и Августа Ирина. Эта женщина, рождённая в нищете, но вознёсшаяся на вершину Ойкумены, была горделива и надменна. Привыкнув повелевать, она находила ужасающим, что грязный варвар смеет поднимать на неё свой взгляд, но гнев её пылал, глубоко сокрытый в груди, под порфирной виссоновой хламидой.       Казалось, один лишь блаженный царь Константин ничего не замечает. Словно глупая мясная кукла, восседал он на троне, больше занятый обдумыванием цветастых фраз, которыми украсит житие очередного святого, чем о делах Империи. Огромные голубые глаза императора – фамильная черта его рода – были, по обыкновению, сонно прикрыты, и хрупкие ладони с трудом держали покоящееся на коленях драгоценное Евангелие. По нему василевс сегодня утром совершал гадание, и выпал ему, указанный святым Димитрием Солунским, покровителем императорской династии, стих 18 главы 16 от Матфея: «…и Я говорю тебе: ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее». Тут же верные советники это знамение истолковали, что Христос пречестному императору обещает долгое и успешное царствие, что империя при нём расширится, что изгнаны будут враги её, так что за судьбу свою был спокоен вечный Август.       — Святейший император, чтобы прекратить несогласия с благородным Октаром, катархонтом гуннов, — речь держал паракимомен Василий, всесильный евнух и первый министр дворца, скрывающий своё нелепое тело за дорогими шелками одежд. — Всемилостивейшее согласился прислать ему дары, дабы он оставался в покое. Но если будет ваш вождь грозить войною Державе Ромеев, то выведет святейший император силу, которая не уступит его силе…       Изворотливый и полный коварства язык этого жирного скопца, как речи всех греков, зовущих себя римлянами, сочился ложью. По словам Василия выходило, что Октар – лишь военачальник Империи, верный друг и защитник ромеев, и что не дань платят ему василевсы, а «столовые деньги». С варварским презрением Аттила глядел, как изгаляется византийский двор, чтобы сохранить столь милую его одряхлевшему сердцу видимость собственного величия, и того, что весь мир по-прежнему преклоняется перед ним и с трепетом внимает его «державной воле». Но ответ предводителя гуннов, на широкой груди которого сверкал золотой амулет в виде дракона, оснащённого по воле неизвестно кузнеца-ювелира огромным эрегированным фаллосом, был непреклонен:       — Триста пятьдесят литр золота ждёт Октар от василевса, и хлеба, и волов.       — Но, прежде отсылали…       — Сказано, — брови Аттилы грозно сошлись над переносицей. — Триста пятьдесят. И уйдём за Истр. 3. В ставке гуннов       Против сверкающего награбленными со всего света сокровищами Константинополя, ставка гуннов в далёкой и дикой Паннонии казалась совсем убогой. В сравнении с оком Ойкумены это была просто деревня, где вместо несокрушимых Феодосиевых Стен — деревянная ограда, да и та вовсе не для защиты, а вместо мраморных соборов, форумов и бань — бревенчатые дома. И как бы хорошо выструганы и полированы ни были плотно подогнанные доски пиршественных залов, даже украшенные портиками, они не могли сравниться с цветущими дивными мозаиками дворцами ромейской столицы.       От этого в сердце каждого варвара, видевшего сказочные богатства Константинополя, щемила горькая обида, что золото ромеев не собрано в мешки и не приторочено к седлу гуннского коня.       Стоило только Аттиле въехать в селение, как его и бывших с ним знатных гуннов сразу встретили бесстыжие девицы, едва прикрывающие свои гибкие тела короткими покрывалами. Они приветствовали вернувшихся из Романии мужчин, смеялись и пели скифские песни. В их окружении Аттила доехал до самой центральной площади — она была широка и окружена добротным забором. Здесь, на высоком месте, стояли огромные, украшенные башнями хоромы Октара. Ни одно здание вокруг не могло сравниться с ним в высоте и размерах. А у дверей гостей уже поджидали младшие наложницы вождя — такие, до которых сам он и не снисходил, а значит — те, которых можно было без удара для чести поднести своим соратникам. Вместе с толпой слуг они несли кушанья и вино — приветствие воинам, вернувшимся из логова подлых греков.       Никто из гуннов не спустился со своих коней, но каждый взял часть от блюда и пригубил поднесённую чашу. Только после этого все въехали в наполненный варварской роскошью дворец, пол которого был застлан соломой.       Вождь бесстрашных кочевников не был стар – и десяти лет не прошло с тех пор, как Октар размозжил череп в ритуальном поединке своему предшественнику, но быстро дряхлел. Кусая за пятки Империю Ромеев, он затупил свой волчьи клыки – привыкнув к лёгкой добыче, одними угрозами и малой ромейской кровью принуждая василевсов к уплате дани, не желал больше выступать в большие походы и не искал великих сражений. Не гунны так поступают, а ромеи. Разве может истинный воин довольствоваться подачками трусов? Да, славяне и германцы, аланы и авары, хазары и скифы, все они гнули спину перед гуннами, и несли службу в их армиях, устрашая Запад и Восток, но где ярость схватки и горящие христианские храмы? Где поля, усеянные телами врагов, и крики женщин, насилуемых гуннами на улицах захваченных городов?       Ничего этого не было уже давно. Окружив себя богатствами и достатком, Октар разжирел и обленился, и сам стал похож на презренного грека.       Аттиле он был противен.       И не ему одному. Многие вожди гуннского воинства глядели на Октара с неодобрением, но память о его крепкой руке была жива, и никто не осмеливался бросить ему вызов.       — Пусть император раскошелится, или я смету его, как муху! — потрясал кулачищами вождь, хвастаясь полученной от ромеев данью, и заливая в себя всё подряд: славянский мёд, ячменный камос и италийское вино. На его пирах нагие рабыни подавали яства и питьё в золотой посуде — священной утвари, награбленной из православных церквей и соборов. Варвары лакали из драгоценных потиров для крови Христовой своё перебродившее пойло, и жрали мясо с дискосов для квасного хлеба, которым христиане совершают святое причастие. Вокруг все веселились, празднуя без кровопролития добытую победу.       Только Аттила оставался хмур.       — Что не пьёшь? — залитые вином глаза Октара разглядели, наконец, хмурую физиономию одного из первых нго военачальников, сидящего на почётном месте — по правую руку от вождя. — Почему не веселишься, Аттила, сын моего брата?       — Во сто крат больше получили бы, если сдавили греков силой, — голос у Аттилы был под стать внешности, такой же угрюмый.       Октар только отмахнулся:       — Зачем тратить стрелы, когда трусливый грек сам несёт нам своё добро на золотом блюде? Они отдадут нам всё, пока мы пьём и берём их женщин.       — Ты поступаешь, как император, — Аттила оставался непреклонен, но его оскорбление, брошенное прямо в лицо, заставило Октара рассвирепеть. Никто не смел сравнивать гордого гунна с трусливым греческим василевсом, прячущимся от всех невзгод за своими стенами.       — Ты, щенок, думаешь, что умнее вожака, собравшего под пяту народы мира? — глаза вождя налились кровью.       — Думаю, что ты отступил от битвы, когда мог переломить хребет империи, и разбить свой лагерь посреди Константинополя, где улицы вымощены золотом, а чистя устриц на обед — выкидывают жемчуг в канаву.       — Щенок!       С диким рёвом Октар схватился за меч, чтобы размозжить обидчику голову, но Аттила его опередил. Вскочив на ноги, гуннский воин уже готов был пустить в ход собственное оружие.       — Вызов, Октар! Вызов! 4. Новый вождь гуннов       Посреди капища высился огромный, словно вонзающийся в небеса чёрный камень, высеребренный на вершине. Земля вокруг него была обильно залита лошадиной кровью, а на ветвях растущих рядом деревьев красовались лошадиные шкуры и черепа. Здесь гуннские колдуны-шаманы взывали к высшим силам, и здесь, в ритуальной схватке за право вести свой народ, сошлись Октар и бросивший ему вызов Аттила.       Мечи сверкали сталью, и каждый жестокий взмах грозил стать смертельным. Как бы ни был тучен и неповоротлив Октар, в его огромных лапищах таилась звериная сила. Одним ударом своего исполинского кулака мог он свалить византийского катафрактария, клинком — рассечь врага от плеча до бедра, или пальцами сломать ему череп. Но и Аттила, отличающийся невиданным ростом, хоть и уступал вождю в грубой силе, был быстрее и проворнее, а его выпады украшала выверенная точность. С луком и мечом, арканом и конём, он был един всю жизнь, и в этой важной схватке отдавал всего себя стремлению к победе. На месте неповоротливого Октара он уже видел Империю, слабую и дряхлую, ведомую нетвёрдой рукой евнухов и женщин.       Взяв власть над гуннами, он с лёгкостью поставит на колени сначала — Романию, а затем и весь мир.       И уже мечтая, как, обагрив руки кровью жалких греков, обратит в руины могучие стены Константинополя, дворцы и храмы его сделает конюшнями, и покроет своей силой Августу Ирину, Аттила всадил Октару меч в левую почку. Бывший вождь взвыл, как раненый кабан, и повалился наземь, дрыгая жирными ногами. Но уже следующий удар прервал его муки, отделив от тучного тела голову. Страшно пуча налитые кровью глаза, скалясь жёлтыми, прикусившими язык зубами, она покатилась в сторону чёрного камня. Там её подобрали шаманы, чтобы позже снять с неё кожу, вычистить от мышц, и из черепа сделать ритуальную чашу.       Между тем, Аттила замер над бездыханным телом Октара. Собравшиеся вокруг знатные гунны взирали на него в тишине — наступал самый важный момент: сейчас они должны были признать схватку достойной, а победителя — своим вождём.       Но прежде, чем это случилось, вперед шагнул один из воинов — Улдин, знатный гунн и вождь части племён:       — Аттила! — крикнул он, вынимая меч из ножен. — Октар — старая пьяная туша. Нет чести в победе над таким. Я не признаю тебя! Вызов, Аттила! Вызов!       — Вызов! — Аттила был готов к такому повороту. Кровь ещё бурлила в жилах, и он, охваченный пламенем схватки, готов был выйти против целой дюжины претендентов, клыками выгрызая себе право власти над гуннами.       А пока два яростных воина вели свой смертоносный танец, в стороне, затесавшись среди прочих варваров, стояли двое, выделяющиеся одеждами. Это были посланцы василевса ромеев, доставившие в Паннонию константинопольскую дань.       — Донеси святейшему императору, — шептал один, старый и носатый патрикий Иоанн Армянин. — Что ныне мёртв Октар. Он не был другом ромеям, но внимал золоту Константинополя. На место же ему заступает дикий Аттила, оскорбитель величества. Кто знает, что задумает он против христиан!       — Будет исполнено, почтеннейший, — так же тихо ответил ему с поклоном второй, молодой асикритАммиан, и стал осторожно пробираться подальше от мерзкого капища, чтобы быстрее покинуть ставку гуннов и, прибыв в столицу, рассказать обо всём паракимомену Василию, вершащему дела от имени императора.       Ромейский гонец уже не мог видеть — он был далеко, как Аттила, долго бившийся со своим врагом, наконец-то вспорол горло надменному Улдину, и тот, бессмысленно зажимая смертельную рану руками, повалился на землю, орошая её булькающей горячей кровью.       На этот раз уже никто не рискнул бросать вызов новому вождю гуннов.